— Какие слова могут выразить всю нашу скорбь по безвременно ушедшему от нас дорогому Кадахи?
Я арендовал по так называемой особой цене залу в подвале «Бюро похоронных услуг Фергюсона». И теперь стоял рядом с кафедрой, украшенной венками и увешанной гирляндами фотографий, которые выпали из папки, найденной под кроватью Кадахи. В основном толкатели ядра плюс несколько выцветших от солнца латвийских невест.
— Он был большим человеком с большим сердцем, — продолжил я. — И у него не было страховки.
Я поискал глазами Фиону — единственного скорбящего в комнате, кроме меня, если не считать Фергюсона. Кто-то еще маячил в тени позади нее — какой-то коренастый человек в авиационных очках. Наверное, он проскользнул сюда, пока я возился с кафедрой. Его влажная рубашка выглядела так, будто ее только что вытащили из раковины, соломенные с проседью волосы выглядывали из-под старомодного котелка. По щеке вниз стекало огромное пятно ягодного цвета. Новый дружок Фионы? Залетный коллега Кадахи? Какой-то придурок, рыдающий у чужого гроба? Фергюсон намекнул, что может нанять плакальщиков. Может, этого уродца нам предоставили за счет заведения.
— Добро пожаловать, — сказал я. — Спасибо, что пришли.
Незнакомец мрачно отсалютовал, и я продолжил траурную речь, но едва заговорил, как мне показалось, что он меня как-то дразнит. Его брови заплясали над оправой темных очков. К тому же он производил какие-то резкие манипуляции локтями. Наверное, нервное, решил я, пытаясь его игнорировать и хотя бы ненадолго вспомнить о березах, свекольных полях и коконах шелкопряда. Но все слова умерли у меня во рту. Это перестало походить на панегирик — скорее уже напоминало рекламную презентацию кампании. Продавай костюмы так, будто продаешь душу. Не забывай шутить. Не стесняйся. Хорошо бы иметь какую-нибудь наглядность, визуальное сопровождение, и свежие данные бы не помешали. Но к чему нам эта показуха, надрывная скорбь по Кадахи? Предки его умерли, семья непонятно где. Я бормотал что-то про всякие мелочи, связанные с Кадахи — размер обуви, кулинарные увлечения, — а сам подыскивал нужные слова, ударную концовку.
— Прощай, Кад, — сказал я наконец.
Я подал сигнал Фергюсону, маленькому человечку с шелушащимся носом. Фергюсон пошел за урной «флорентийской», как он сказал нам раньше, демонстрируя целый ряд этих урн, — однако незнакомец обогнал его, поднял крышку, заглянул внутрь.
— Какого хрена вы делаете? — сказал я.
— Это не то, что можно назвать пеплом. Там куски костей.
— Мне придется попросить вас уйти, — сказал я.
— Когда, мужик?
— Что когда?
— Когда ты попросишь меня уйти?
— Сейчас, — сказал я. — Уходите.
Незнакомец булькнул мокротой в носоглотке, видимо, собираясь харкнуть.
— Не надо, — сказал я.
— Прекрасная служба, — сказал он. — Живенько так.
— У тебя серьезные неприятности, сынок, — сказал Фергюсон. — Я хороню полицейских.
— Ты меня не испугаешь, ты же шибздик мелкий, — заявил незнакомец. — Ты сам-то знаешь, какой ты мелкий?
— Пожалуйста, — сказала Фиона. — Уйдите немедленно.
Незнакомец посмотрел на мою дочь без всякой нежности. Затем сдвинул на нос темные очки — вероятно, хотел изобразить глазами что-то хитрое. Пятно у него на щеке явственно поблескивало.
— Я Дитц.
— Фиона, — ответила моя дочь.
— Передай своему отцу, что у меня для него есть важное сообщение. Единственное лекарство — это болезнь.
— Все, — рассвирепел я. — С меня хватит. Убирайтесь отсюда. Быстро.
— Расслабься, — сказал Дитц.
— Расслаблюсь, когда умру, — ответил я.
— Оригинально. Просто запомни, что я сказал.
— А что вы сказали?
— Черт возьми, — сказал Дитц, и вся его развязность тут же куда-то делась. Он хлопнул себя ладонью по лбу.
— Вы не помните, что вы только что сказали.
— Я же говорил им, что еще не готов к встрече с миром людей.
— О чем это вы?
— Я, бля, о кластерах-хуястерах, бля, вот, о чем я, бля, говорю.
Дитц на мгновение застыл, а потом опрометью выскочил из залы. Фергюсон запер за ним дверь.
— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Я думал, он друг усопшего.
— Ничего страшного.
— Если бы я знал, что он собирается отколоть, он бы у меня кровью умылся.
— У вас?
— Раньше я был жокеем, — сказал Фергюсон. — У меня колени — ого-го. Видели бы вы, что я делаю с кокосовыми орехами.
— Тебе нужны деньги? — спросила меня Фиона в такси по дороге домой. — Сколько стоил этот кубок?
— Это называется урна, — сказал я. — Кто был тот человек?
— Забудь, — сказала Фиона. — Наверное, из психушки сбежал. Откуда ты взял бабло на урну?
— Бабло? Ты говоришь, как владелец венчурного фонда на кокаине.
— Я когда-то встречалась с одним таким. Во время бума.
— Слышать об этом не желаю.
— Разумеется, не желаешь. Послушай, я не виновата, что у меня рано начался пубертатный период. Не я же клала гормоны в молочную смесь.
— Давай не будем на эту тему.
— Давай не будем. Ты счастлив?
— В существующих рамках.
— Ну и?
— У Кадахи было кое-какое бабло. Я потратил почти все на урну.
— Я могу занять денег у мамы.
— Слышать об этом не хочу.
— Но у Уильяма с деньгами нормально.
— Уильям удовлетворяет.
— Я серьезно.
— Не сомневаюсь. Может, мне вообще к ним переехать?
— Я спрошу.
— Я шучу.
— А я нет. Папа, ты очень болен. Рядом с тобой должны быть люди.
— А ты? Я думал, ты обо мне позаботишься.
— У меня сейчас жуткий переходный период. Не думаю, что от моего присутствия кому-нибудь станет лучше. Мне нужно пространство, чтобы обдумать все.
— Что обдумать?
— Мою к тебе ненависть.
— Ты меня ненавидишь?
— Я этого не говорила, — ответила моя дочь, ковырнув свою оспину.
Я всю ночь не спал, сидел, пил водку Кадахи и смотрел его видеокассеты. Пальба, перестрелки, дуэли под палящим солнцем. Пыль и удел границы. Никаких переходных периодов или пространств. И ничего не надо обдумывать. Выхватывай. Щелчок кожи… Рукоять сама ложится в руку. Кадахи верил в такую ясность.
А я не мог себя заставить.
Когда родилась Фиона, я очень беспокоился о счетах, о моих отцовских недостатках и потенциальной узурпации, заметных в блеске глаз моей жены.
