— Безопаснее всего было бы ехать с собственным караваном. Однако у Селима могут быть другие идеи, и я советую вам поступить так, как предложит он.
— Я могу только от всего сердца поблагодарить вас, — сказал маркиз.
— Надеюсь лишь, что я не ошибаюсь, считая, что это будет самый безопасный путь, — ответил Бертон. — Впрочем, я никогда не стану отговаривать человека, который желает повидать мир! Ничто не приносит такого удовлетворения, как достижение цели, особенно если все уверены, что вы потерпите неудачу.
Маркиз рассмеялся.
— Вполне могу вас понять и чувствую, что в эту минуту у вас в голове уже зреет план новой экспедиции.
Бертон сел и протянул маркизу пустой бокал, чтобы тот его наполнил.
— Я абсолютно убежден, — сказал он, — что золото в изобилии можно найти в Хадрамауте.
— Тогда пью за ваш успех, — сказал маркиз.
— А я за ваш! — откликнулся Бертон. — Наши судьбы в руках Аллаха!
С этими словами он поднял, свай бокал, Медина ехала к побережью, и горячий ветер обжигал ей кожу.
Солнце палило нещадно. Не проехав и десяти миль, Медина уже изнемогала от зноя.
Хотя дромадер бежал быстро, она чувствовала, что все равно не успеет до темноты добраться до Каны, и подумала, что разумнее было бы ехать помедленнее.
А лучше всего было бы остаться с караваном.
Но мысль о могиле, оставшейся на холме над Марибом, гнала ее вперед.
Прежде чем остаться один на один со своим будущим, она хотела рассказать Селиму о том, что случилось.
Поэтому, увидев черный вулканический выступ, который арабы окрестили Хизн Аль-Гураб — «Крепость Воронов», — она испытала огромное облегчение.
Теперь до цели оставалось чуть больше мили.
Дромадер несся по пескам с бешеной скоростью; арабы никогда не заставляли верблюдов так мчаться.
Этим вечером Медина не представляла себе, как часто бывало, Кану в те дни, когда этот город был крупным портом, одним из центров торговли благовониями.
Ее отец рассказывал ей, что в середине второго века нашей эры южная Аравия отправляла в Грецию и Рим более трех тысяч тонн ладана ежегодно.
Несколькими тысячелетиями раньше египтяне использовали «духи богов», как они называли его в своих религиозных церемониях.
Еще отец говорил Медине, что «отец истории» Геродот писал в 450 году до н.э.:
— Вся страна благоухает аравийскими притираниями, и этот аромат вдыхать удивительно приятно.
Теперь от былого величия Каны не осталось и следа.
Во времена средневековья сонный городок дальше по побережью отнял у нее славу главного порта Хадрамаута.
Ныне лишь несколько деревянных суденышек поскрипывали у пристани, и полуголые, мокрые от пота грузчики несли, чертыхаясь, в глубокие трюмы кожаные мешки и тюки с благовониями.
Не кричали солдаты, писцы и нищие-попрошайки, не ревели сотни верблюдов.
Вместо этого Кана превратилась в тихий небольшой городок, имеющий значение только для одного человека.
В сумерках Медина достигла города.
Никто не обращал на нее никакого внимания, пока она ехала мимо далеко отстоящих друг от друга домов.
Миновав мечеть, Медина направила своего дромадера туда, где стоял дом, окруженный внутренним двориком. Он выглядел чуть побогаче соседних.
Арабчонок, который подремывал на ступеньках, зашевелился и неторопливо поднялся, когда она велела верблюду лечь.
Когда дромадер опустился, Медина соскочила т землю и быстро, взбежав по лесенке на крыльцо, вошла в приоткрытую дверь.
В коридоре было темно, но Медине не требовалось света.
Она знала дорогу.
Дойдя до конца коридора, она постучала в еще одну дверь и, не дожидаясь ответа, открыла ее.
В комнате, где по стенам висела целая коллекция оружия, украшений и древних горшков, она увидела того, кого и ожидала увидеть: Селима Махану.
Это был высокий тучный мужчина. Он был одет в длинные белые одежды и носил на поясе тяжелый, украшенный драгоценными камнями «джамбин»— традиционный арабский кривой кинжал.
Он курил кальян, но, увидев Медину, отложил его и радостно воскликнул:
— Ты вернулась!
Медина почтительно поклонилась Селиму, а потом подошла к нему и села рядом, скрестив по-турецки ноги. , На ней был бурнус, а под ним — «снаб»: длинная, от шеи до лодыжек, рубашка, завязывающаяся спереди по всей длине.
На голове у Медины была алая «махрана»— кусок шелка, удерживаемый на волосах повязкой из той же ткани, называемой «юкал».
За «хизам»— то есть кушак — у нее был заткнут кинжал.
Глядя на нее, никто не догадался бы, что перед ним девушка.
Оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что дверь закрыта, она сняла махрану и тряхнула головой, словно пыталась избавиться от напряжения, вызванного скачкой на дромадере.
Ее волосы, примятые шелком, разлетелись и заиграли, словно живые.
Потом они замерли и упали мягкими волнами по обе стороны ее прекрасного личика. Большие глаза Медины были подведены темной краской, как и брови, а кожа имела тот кофейный оттенок, который свойственен всем арабам.
Так что не приходилось удивляться тому, что караванщики, да и любой в Кане, кроме Селима, принимал ее за юношу.
Медина молчала, но Селим почувствовал, что случилась беда.
— Твой отец? — спросил он.
Медина судорожно вздохнула.
— Отец… умер… в Марибе.
— Да примет Аллах его душу, — привычно сказал Селим. — Как это случилось?
— Он знал еще до поездки, что сердце у него плохое, — отвечала Медина. — Но ты же помнишь, как он хотел поехать. Я умоляла его подождать немного и отдохнуть, но он меня не послушал.
— Твой отец был очень нетерпелив, — пробормотал Селим.
— Я никогда еще не видела его в таком замечательном настроении, — продолжала Медина. — Шесть дней назад мы отправились ночью вдвоем, чтобы выкопать то, что он искал… Он начал рыть и внезапно… Без всякого предупреждения… Упал.
Голос ее пресекся, но она справилась с собой и продолжала:
— Я поняла, едва коснувшись его, что он… мертв… И я знаю, что… именно так он бы и хотел умереть.
— Это так, — сказал Селим. — Прими мои сожаления!
Мне будет его не хватать. Он был большим человеком.
— Я любила его, — сказала Медина. — И мне… Мне страшно смотреть в будущее… Без него.
В ее голосе звучала неподдельная скорбь. Теперь она уже не была похожа на юношу, вбежавшего в комнату. Сейчас это была девушка или, скорее, девочка, убитая горем.
