Но важнее то, о чем фламандец не упоминает: город вместе со всем государством склонялся уже не к Востоку, а к Западу, не к византийскому православию, а к римскому католичеству. Постепенно заявляли о себе европейские сословия купцов и ремесленников: среди их представителей были литовцы, русины, немало немцев, прибывших из владений ордена и более отдаленных земель. Мы знаем имя одного из них — Ганул (он был близким советником Ягелло, договаривался о его браке с Ядвигой, а при усилении власти Витовта уехал в Краков). Со временем было основано около двадцати ремесленных цехов, начиная с портных и кончая мастерами золотых дел. От крещения, наверное, больше всего выиграли дворяне — великий князь перестал быть их абсолютным владыкой. Они получили личную свободу, сами могли управлять землями и их наследовать, без спроса выдавать замуж дочерей, обращаться в гражданский суд, даже объединяться в оппозицию — это уже не считалось предательством. Самые выдающиеся из дворян составили княжеский совет, от которого веяло духом аристократической республики. Благодаря появлению этих привыкающих к свободе лиц и групп постепенно росло умение объединяться во времена лишений и трудностей; государство даже стало выделяться этим на фоне других европейских стран. Литовские дворяне сначала не были знакомы с сословными традициями, сложившимися на Западе, — польские семьи «усыновили» сорок семь самых знаменитых родов, то есть дали им свои гербы. Но это побратимство скоро превратилось в соревнование. Литовские дворяне заявили, что происходят от римлян (тут помогла схожесть литовского языка и латыни, замеченная еще до того, как языкознание стало наукой), а потому их генеалогия старше и достойней, чем у поляков. Откуда-то выплыла история про Публия Либона, или Палемона, который будто бы спасался с друзьями от преследований Нерона на берегах Балтики. Он, дескать, и стал праотцом великих литовских князей и дворянства.
Не имеет значения, насколько убедительна эта легенда, — она показывает, что страна вместе со столицей входит в материк, в центре которого стоит Рим, что она хочет быть поближе к этому центру. Православные церкви, построенные в городе до крещения, конечно же, никуда не делись. К ним даже прибавились еще более восточные храмы, поскольку именно во времена Витовта в Вильнюсе и его окрестностях поселились татары и караимы. Вначале они были пленными, пригнанными из Крыма, но скоро получили почти такие же права, как у дворян. Тем не менее, язычество ушло навсегда, даже если некоторые жители потихоньку обращались к старым богам и демонам. Купола и башни католических храмов определили силуэт города — Вильнюс становился похожим на колониальные столицы Латинской Америки, где новая вера также отодвинула в небытие ритуалы инков и ацтеков. Не прошло и ста лет после крещения, как заговорили о святости внука Ягелло Казимира, а еще через примерно сто лет он был причислен к лику святых. Проповедник того времени пишет: «Найти его можно было чаще в костеле, чем во дворце и увидеть там, как он мыслями погружается в молитву, словно пребывая в забытьи. По ночам он вскакивал и бежал в храмы, а если заперты они были, смирялся перед Господом у их дверей; из-за того нередко ночные стражники находили его на паперти лицом ниц. Очень любил он размышлять о почитании Пречистой Божьей Матери и о жизни Ее, по своей страстной набожности сложил Ей строфы и стихи на латыни и такой мудрой небесной философией животворил свое сердце... Была его стать изящна и лик царственен, но здоровьем он был слаб». Говорят, что придворный врач предлагал ему переспать с женщиной, уверяя, что он от этого выздоровеет, но королевич не согласился. Он умер от чахотки и скоро был объявлен покровителем Литвы и города. В кафедральном соборе возникла часовня святого Казимира: она построена в стиле барокко, как и полагается для проповедника аскетического христианства, но итальянский мастер Константино Тенкалла придал ей покой, гармонию и теплоту, которые искусство того времени уже теряло. В часовне ощущаешь скорее дух Флоренции, чем Рима. Нежный свет освещает цветной мрамор, фрески и серебряный саркофаг сквозь окна легкого и просторного купола. На саркофаг, где покоится Ягеллон, со скульптурного рельефа с улыбкой взирает Мадонна, окруженная облаками и хором херувимов.
Ренессанс и барокко
Францисканский костел. 1989
Как ни банально это звучит, центр Вильнюса похож на сердце. Когда смотришь на план города, это сразу бросается в глаза. Я имею в виду не стилизованное сердце — на плане оно точно такое же, как в анатомическом атласе. Наверное, в языческие времена столица была похожа на деревню с одной улицей, при Ягелло и Витовте она расширилась и стала напоминать неправильный овал, изборожденный переулками наподобие склеротических вен.
Над этими переулками высятся купола, фасады и вертикали колоколен, чаще всего семнадцатого века. Но этот век предписывал новую планировку, широкие панорамы, требовал расстояний, чтоб издалека проступали причудливо задуманные строения — костелы или дворцы. В Вильнюсе вы не увидите ничего подобного — сеть улиц осталась чисто средневековой. Все тут тесно, хаотично и замкнуто; этого впечатления не разрушают даже большие пустоты, образовавшиеся в теле города за последнюю войну. Если улица прямее других, она обязательно идет в гору, а если она лежит на плоскости, то остается кривой — стоя в одном конце улицы, никогда не увидишь другого. Мощеные камнем изгибы часто бывают пустыми, как на картинах Кирико или Бюффе, но без их неуютной геометрии. Перспективу определяют сдвиги. сокращения, разрывы; легко перейти из одного странно спроектированного двора в другой, иногда кажется, что можно пересечь весь город, ни разу не выходя на улицу. Части огромных, иногда громоздких храмов маячат за углом, но полностью здания увидеть трудно, для этого приходится или запрокинуть голову, или залезть на окрестные холмы. Тут неуместна спешка, лучше всего бесцельно бродить; даже зная Вильнюс несколько десятков лет, всегда найдешь в нем неожиданные ракурсы и детали. Город видоизменяется с каждым временем года — зелень и кучевые облака уступают место изморози и зимнему солнцу. Господствуют пастельные, иногда пепельные цвета. По стенам движутся тени, сквозь которые просвечивают отбитая штукатурка и старые потрескавшиеся кирпичи. Точно так же просвечивают друг сквозь друга разные стили, накладываются одна на другую эпохи. А над головой возвышается стереометрия крыш, их двускатные и многоскатные шатры.
В этой части Европы сохранилось немало средневековых городов, но Вильнюс не похож на своих соседей — ему скорее пристало быть по ту сторону Альп. Он никогда не принадлежал Ганзейскому союзу, как Рига и Таллинн, архитектура которых продолжает архитектуру северной Германии и Скандинавии. Хотя в Вильнюсе жили и ремесленники, и купцы, его историю и повседневность определяли князья и магнаты, богословы и поэты, и, наконец, заговорщики и повстанцы. Узкие тротуары, укромные ниши в стенах, волнистые поверхности, ренессансные аркады, тихие скромные костелы, такие, как св. Николай или костел добрых братьев — бонифратров, порою сочетания грандиозных массивов, таких, как Доминиканский костел с его монастырем, — все это напоминает города Италии или Далматии, а иногда и Прагу (один мой знакомый прозвал Вильнюс baby Prague). Правда, Вильнюсу слегка не хватает тамошней красоты, выгодной для туристических открыток, но этому можно и порадоваться. Нестройный, иногда даже отталкивающий, он всегда необычен.
