А сверху, из чаши Вселенной, Где медленно время течет, Льется благословенный Праздник зимы — Новый год. *****
Мое нынешнее утро — это десятки мелких дел, сотни мелких движений, примитивных, многократно повторяющихся, порой, не имеющих окончательного завершения
Растопить печь, нагреть воду, умыться, вымыть посуду, вынести грязную воду, принести чистую, подбросить дров в печь, принести пару охапок из дровяного сарая, приготовить завтрак, накормить всех, не забывая себя, нагреть воду, помыть посуду, вынести грязную воду, принести чистую, подбросить дров в печь… И так — по кругу, белкой в колесе. На каком-то этапе непременно что-нибудь уронишь, потеряешь, забудешь, разольешь, разобьешь.
Кошек всё это не касается — они, позавтракав, долго моются, как на прием к английской королеве, потом — сытые и чистые — заваливаются под теплый бок печки и спят до обеда.
Евдокия же, наоборот, принимает самое активное участие в хозяйственной деятельности. Она сопровождает меня повсюду, если не помогая физически, то поддерживая морально. Вместе мы идем в сарай за дровами (бери вот это полено, и вот это, а вот это не бери, у нас такое уже есть), к колонке за водой (ведро полнее наливай, что ж ты полведра собираешься нести), выносим кошачий горшок (а некоторые в туалет по морозу ходят, потому что). Иногда наши маршруты не совпадают: я выхожу из дома в то время, как Дуся заходит в дом, и наоборот.
Вот я несу охапку дров, руки у меня заняты, перед глазами занозистый деревянный бок, я передвигаюсь, как собака Павлова, повинуясь условному рефлексу, ибо ничего, кроме поленьев перед носом не вижу. Осторожно поднимаюсь на крыльцо, ногой открываю дверь, осторожно переступаю через порог и наступаю на что-то теплое и мягкое. Теплое и мягкое выдергивается из-под ноги, и кричит Дусиным голосом «убивают!»
С трудом удерживая равновесие, добегаю до печки и сваливаю дрова на пол.
— Господи, Дуся, как же ты меня напугала! У меня просто сердце остановилось.
— А куда оно бежало? — слабым голосом спрашивает убиенная.
— Оно не бежало — оно стучало.
— В дверь? — изумляется Евдокия. — Ты что, на улице его оставила?
— Да ну тебя, Дуся, скажешь тоже — смеюсь я. — Это так говорится — сердце стучит. На самом деле, оно просто сжимается и разжимается — вот так, как мой кулак, и если приложить ухо к груди, слышен звук, похожий на стук.
— Ой — сказала Дуся — как интересно. А можно я приложу ухо к твоей груди?
— Ну, приложи — великодушно разрешаю я.
Евдокия прижимается ко мне и замирает, закрыв глаза. Она молчит так долго, что я беспокоюсь:
— Ну, что там?
— Стучит — восторженно шепчет Дуся. — Вот прямо мне в ухо — тук, тук, тук. Слушай, а давай теперь ты послушаешь, как у меня стучит.
Приходится согнуться в три погибели, чтобы приложиться к Дусиному боку. Что-то там, внутри Евдокии, бурчит и переливается, мешая сосредоточиться на издаваемом Дусиным сердцем стуке.
— Ну? — спрашивает сверху Евдокия.
— Стучит — докладываю я. — Даже громче, чем у меня.
Мы с Дусей чувствуем себя сообщницами. Нас объединяет такая важная штука, как стук наших сердец. Торжественно молчим, осознавая важность момента.
— А что это вы тут делаете? — на пороге возникает заспанная Анфиса.
— Ой, Фиска! — восклицает Евдокия. — Тут такое! Тут у нас стучит внутри. Иди к нам, мы тебя слушать будем.
— Еще чего — говорит Анфиса и прошмыгивает мимо нас на веранду. Вслед за ней мелькает рыжий Сонин хвост. Дуся, чтобы не упустить еще и Василису, рванулась в комнату и вскоре оттуда донеслось:
— Сейчас…слушать…стой…погоди…ну погоди ты…да что ж ты царапаешься-то…ай…ой…
Из комнаты выглядывает взлохмаченная Дусина голова:
— Слушай, тут у Василисы, кажется, сердце остановилось.
Я выронила ложку, которой мешала в кастрюле, и рванулась через кухонный порог. Вася сидит на шкафу, под самым потолком, сердито глядя вниз и нервно охаживая себя хвостом.
