В ста метрах отсюда жил нежирный журнал «Юность», где Изя, как говорится, сотрудничал. Лепил коллажи, искал границу между нормой и безумием, манипулировал пятнами и смыслами.
Уже написан Живаго
Годы глухого застолья. Цвела гэбуха и фарца. Все было вокруг голубым и джинсовым. Изина фамилия становилась именем.
Небольшой тюнинг памяти. Зазвучал обычно хорошо темперированный клавир. Саундтрек места.
В юности «Юность» была на Воровского, в графской конюшне, за ЦДЛ. Потом здесь, на Тверской. Членов редколлегии журнала Василий Павлович Аксенов называл «металлистами». Серебряков (Зильбер), Медников (Куперман), Железнов (Айзенштадт). Да еще розовый Розов. Завредакцией — майор КГБ Потёмкин. Чужая душа Потёмкин. Так что все были под колпаком.
Три главреда по хронологии: Катаев, Полевой, Дементьев. Катаева все называли «мэтр». У него была приличная коллекция кепок. Изя тут же откликнулся кличкой «мэтр с кепкой». Катаева он уважал. За мовизм. Валентин Петрович устраивал бурные летучки с самоваром, наполненным вместо чая коньяком. Некоторым наливал в чашечку.
Полевой был озорником. Как-то увидел на Славкине значок в защиту секс-меньшинств и прохрипел: «Теперь, Витя, жди атаки сзади», — и подмигнул последним глазом.
Дементьев казался трусливым. После разносов в ЦК приезжал мрачный и запирался. Сочинял песни.
На холодильнике в машбюро долго лежала настоящая ковбойская шестигаллоновая шляпа уехавшего в Америку Аксенова. Как-то в ЦДЛ бармен спросил у Изи: «Вам какой коктейль?» Сидевший рядом Аксенов подсказал: «Коктейль Молотова».
Завотделом Бурчанинов, отвязный парень, привечал фриков-изобретателей и графоманов-наркоманов. Однажды на спор сбрил один пышный ус и продержался так до вечера, даже в пивную таким зашел.
Главный художник — ветеран Цишевский, осторожный, медлительный. «Старик Цишевский нас заметил». Циш.
Фотокор Кирзанов был горячим сторонником выезда евреев в Израиль. Еще бы! Уезжали мощные конкуренты. Гиппенрейтер, Бородулин, Ваксман. Евреев Кирзанов дружелюбно называл «враги народа». Возбужденно распевал: «Летите, голуби, летите».
Из избушки журнала «Юность» Изя ходил обедать в ресторан ЦДЛа, с заднего графского двора. Как-то в туалете рядом с ним оказался классик соцреализма. Изя держал в зубах сигарету. Руки его были заняты. Дым ел правый глаз. Изя щурился. От соседнего писсуара кто-то похвалил его струю. Назвал ее задорной, комсомольской. Это был пьяный зубр совлита Кирилл Загибин. Его могучее лицо Будды ласково морщилось. Изя растерялся, сказал, что рядом с великим прозаиком и писать — большая честь.
— Да, — сказал Будда, — только писать теперь и могу. И то с трудом. А вот писать… Как говоришь? Прозаик? Про заек тоже еще могу. — И, тряхнув стариной, застегнул брюки.
Магазин «Армения». Где гипсовая девушка? Она стояла на крыше. Нет и скворечника «Современника» на Маяковке. Теперь пора искать биотуалет, геотуалет, экотуалет. Оглядываться нельзя — там Изин персональный ангел. Цинциннат. Прилетел из Израиля.
Мертвой Изиной зоной было воспоминание о старшем брате, которого он любил-ненавидел. Брат, зажав меж колен маленького, мягкого, как игрушка, Изю, насильно открывал ему рот и пускал туда медленную тягучую слюну. Изя мычал, вырывался, долго потом плакал, закрывшись в ванной, бесконечно чистил зубы, не реагируя на стук соседей. Особо мерзко было то, что брат при этой вивисекции добродушно похохатывал, выкатывая красивые карие глаза. Стихийный садист.
Тогда впервые появился ангел.
Полиграф Полиграфыч
Скоро памятник несладкому писателю. Вокзал, там туалет. На северо-западе сознания, недалеко от Тимирязевки, мерцает Полиграфический институт, Полиграф Полиграфыч. Вероятно, он уже университет, а то и Академия печати.
Альма-матер. Здесь они пили рвотное, кажется, «Солнцедар», а потом хвастали, кто больше выпил. Изя чувствовал себя вермутно, но не отставал. Иногда — теряя моральный облик.
Здесь их учили легендарные Гончаров и Теллингатер, преподаватель композиции Абрам Аркадьевич, которого все дружно называли Абракадабрыч, доцент Горощенко, из-за бороды — «Зарощенко», красавец Адамов.
Профессор Андрей Дмитрич Гончаров пророчески утверждал: «Вам придется быть мастерами в разных жанрах — иллюстрация, карикатура, дизайн, анимация. Содержание, — говорил он, — заключено в форме, в поиске новизны, в перемене участи. Вас ожидают новые вызовы».
Милейший древний волшебник шрифта Соломон Бенедиктович Теллингатер развивал вкус, учил терпению и требовал безупречности. Его лекции собирали не только графиков. Это были эссе о буквах и об известных его друзьях: Эль Лисицкий, Тышлер, Родченко, Лунц. Он любил трубно сморкаться в большой платок и потом долго разглядывать содержимое.
Элегантный профессор Бурджелян изобретал головоломные задания. Например: три обнаженных натурщицы — розовая, голубоватая и загорелая. Цветная графика: акварель, темпера или пастель. Изобразить это «ню» он требовал с верхней точки, как бы со шкафа.
Закладки для памяти: гравюрная мастерская на Михалковской, где они учились печатать офорты, эстампы, рюмочная в Кривоколенном, пончики с щедрой перхотью сладкой пудры у грота Красных Ворот, Егоркин духовой пистолет, который едва не пробил ладонь Коли Степанова.
Изя остановился. Он увяз в воспоминаниях как жук в янтаре.
Они вышли из джинсов
Художники в Москве тогда условно делились на «живописцев» и «графиков». Живописцы в грубых свитерах до колен, сальных гривах и пахнущих луком бородах невольно оказывались славянофилами.
Графики были западники, «штатники». Блейзеры, батники, галстуки в косую полоску, диксиленд, ботинки — «инспектора с разговорами». Все они вышли из американских джинсов. Худощавые, короткостриженные, не подозревая этого, имитировали клерков. В кейсах уютно размещались бутылка вина, шрифты, журнал «Нойе Вербунг», Магритт. Шелестели странные слова: сюр, сецессион, Бердслей. А где-то вдали улыбался Дали.
Изя принадлежал второму сословию и с неразлучным своим «дипломатом» носился между Полиграфом и «Диафильмом» в рваном ритме регтайма.
Образовалась стайка белых ворон. Похожий на киллера Серж Дегунин (подписывался «Де Гунин») девушкам представлялся как потомственный дефлоратор. Те понимающе кивали, наморщив лобик. Братья-близнецы Борискины, испекавшие книжные обложки уже с первого курса. Лентяй Толик Лысогорский со своей хохмой «работа не жид, в Израиль не убежит». Славка Суматохин, вступивший в партию и получивший кличку Слава КПСС (ушел потом в официозный «Политиздат»). Егор с Разгуляя, млевший перед обнаженной натурой — девицами из театральных вузов, на одной из которых он усилием воли не женился. Уралочка, наливное яблочко, она снисходительно царила на подиуме, раскрасневшись от рефлектора. Рисовать ее Егор не мог — рука дрожала.
