— Может быть, вы сделали что-то неправильно? — спросил Купманс.
— Может быть, вы лжете? — добавил Верховен.
— Может быть, вы поддались панике и оставили ее умирать на полу? — ввернул Грут. Вопросы так и сыпались. Полицейские так и старались его подловить. Стрейкен не успел ответить, как Верховен задал следующий вопрос:
— Зачем вы пошли в ванную? Вы хотели помастурбировать? — фыркнул Верховен.
— Мне стало плохо. Я хотел воды. — Стрейкен говорил медленно, глядя Верховену прямо в глаза, как будто объясняя что-то ребенку.
— Вы лжете, Банбери, — убедительно произнес Верховен.
— Нет.
— Я готов повторить: вы лжете.
— Нет.
— Что было в пипетке, Банбери?
— Понятия не имею.
— Вы лжете. Что было в пипетке?
— Почему вы думаете, что я лгу?
— Вопросы задаем мы, Банбери. Вы отвечаете. — Тон Верховена изменился. Это была уже не беседа. Это был допрос. — Девушка говорила что-нибудь про танцы перед тем, как вы ее убили?
Стрейкен распознал западню. Ответ на вопрос мог бы быть интерпретирован как подтверждение, что он на самом деле убил Кристин. Он промолчал. Он имел право молчать и сейчас мог воспользоваться этим правом. Полицейские превосходили его численно — их было трое против него одного. И они занимались своей работой каждый день. Они легко могли поймать его в ловушку.
— О’кей, — сказал Верховен, как будто признавая, что вопрос был некорректен, — я спрошу по-другому. Девушка когда-либо упоминала, что хочет танцевать?
— Танцевать? Нет, кажется, нет. А почему? — Стрейкен не смог удержаться от вопроса, на языке уже вертелось множество других.
— Патологоанатом сделал заключение, что она умерла от существенной передозировки ГГБ, следы которого были найдены в пипетке в ее сумочке.
— ГГБ? Что это за чертовщина?
— ГГБ — это гамма-гидроксибутират. Это успокоительное и гипнотическое средство используется двумя категориями людей.
— Какими?
— Частыми посетителями ночных клубов, — сказал Грут.
— И насильниками, — добавил Верховен. — Наркотик вызывает чувство эйфории, но если принять больше чайной ложки, то это может привести к коме. А в пипетке было явно больше, чем чайная ложка. Препарат очень опасно смешивать с алкоголем. Это может вызвать разного рода респираторные проблемы. — Его слова повисли в воздухе, прежде чем он продолжил: — Теперь вы понимаете: если девушка собиралась на танцы, то это бы объяснило, почему у нее в сумочке оказалась такая пипетка. Но поскольку она ничего такого не говорила, это наводит меня на мысль, что препарат ваш и вы намеревались ее изнасиловать.
Стрейкен смотрел вдаль и молчал.
— Почему вы уехали, не уведомив полицию и не дождавшись «скорую»? — Купманс посмотрел на часы. Ему явно хотелось контролировать дальнейшее развитие разговора.
— Я написал об этом в письме Питу. Мне необходимо было вернуться в Лондон, чтобы проявить пленки. Мои снимки этой недели, сделанные на Кюрасао, — заключительная работа, которую я делал для «Нэшнл джиографик». У меня с ними важный контракт. И они очень строго относятся к срокам. Если я опоздаю, то ничего не получу. Они опубликуют снимки кого-то другого.
— Так вы подумали, что смерть молодой женщины менее важна, нежели ваш чек. — Купманс был явно разочарован. Стрейкену это не понравилось: то слабое взаимопонимание, что ему удалось установить, находилось под угрозой.
— Дело не только в деньгах. Если им понравятся снимки для календаря, они будут предлагать мне такую работу каждый год. Мне двадцать девять лет, и максимум, который мне пока удавалось заработать, — пятнадцать тысяч в год.
До того как стать фотографом, Стрейкен два года занимался контрабандой изумрудов в Малайзии, где оказался после окончания школы. Он попал на работу курьером, где неожиданно для себя понял, что у него к этому настоящий талант. Правда, сейчас этим хвастаться не стоило.
— Итак?
— Итак, я продавал мои фотографии разным журналам по дайвингу в течение девяти лет, сотня долларов тут, сотня там. Кроме того, я работал на складе. Но такого предложения я ждал всю жизнь. «Нэшнл джиографик» — вершина всего. В этот момент решается моя судьба. И я не понимаю, почему все должно было рухнуть из-за кого-то, кто пытался посадить меня на наркотик. — Стрейкен потерял самообладание и теперь проклинал себя за это.
— Но ведь ваш рейс был не раньше 6.30 утра, а гостиницу вы покинули после полуночи. У вас было достаточно времени, чтобы дождаться «скорую» и успеть на самолет. Почему вы ее не дождались? Только не говорите, что вам было нужно шесть часов на то, чтобы упаковать вещи.
— Нет, — ответил Стрейкен, — просто я знал, что если останусь, то не улечу. Вы прекрасно это и сами понимаете. Вы бы не отпустили меня.
— Почему нет? — От кажущегося взаимопонимания не осталось и следа. Купманс управлял Стрейкеном как марионеткой. Это была западня. Неожиданное изменение темпа разговора, переход с позиции друга на позицию врага наверняка входили в инструкцию по грамотному ведению допроса. Стрейкен понял, что случилось. Купманс хотел, чтобы Стрейкен подтвердил подозрительность своего поведения. Он хотел, чтобы его решение бежать из гостиницы стало свидетельством его вины.
— Я задал вам вопрос. — Купманс был за тысячи миль отсюда, но казалось, что он сидит в той же комнате.
Стрейкен снова промолчал. Любой ответ может быть истолкован как угодно. Даже если Стрейкен произнесет одно слово, Купманс мигом состроит из этого предложение. В этом он был специалист.
— Банбери проглотил язык, — сказал Верховен, — а что это за дурацкое имя — Банбери?
Стрейкен сузил глаза. Конечно, не сразу, но они все-таки нашли его слабое место.
8
Стрейкен разозлился. Раздражение — плохое состояние во время беседы с полицией. Может, все прошло бы удачней, знай он ответ, но дело в том, что он не имел ни малейшего понятия о том, почему родители назвали его Банбери.
Он родился в военном госпитале в Германии. Однажды ему случилось проезжать мимо Банбери. Его семья происходила из Шотландии, а не из Оксфордшира, где находился этот населенный пункт. Единственное, что он мог вспомнить, — это ужасный детский стишок, который ему обычно рассказывал отец, пока Стрейкен подпрыгивал у него на коленях. «Верхом на палочке в Банбери-Кросс». Стрейкен слышал его каждый день на протяжении шести лет. Слова отец подкреплял легкими пинками и постоянно напоминал ему о том, что эти стихи нельзя рассказывать никому чужому. Никакого ударения на слове «Банбери» он не делал. Кроме того, стишок был скорее о прекрасной даме, чем о поездке верхом на деревянной лошадке. Так что на своем седьмом дне рождения Стрейкен объявил, что отныне его зовут Эдвард, или, еще лучше, Эд. К его великой радости, имя прижилось.
