Донья Леонора настояла, чтобы я дождался угощения. Прежде чем вернуться на кухню, она обратилась к дочери:
– Давай я отнесу девочку в кроватку. Займи дона Луиса, пока я сварю шоколад.
Андреа отдала матери притихшего младенца. Мы остались вдвоем в гостиной, на подушках друг против друга. Она нарушила молчание первой:
– Дону Луису следует знать, что девочку, которую унесла моя мать, зовут Констанца, и она моя дочь, хотя родители говорят всем, что это их ребенок.
Прямота этого неожиданного признания показалась мне почти дикостью.
Волосы женщины спускались до талии, как черная шелковая мантилья. На ней было подчеркнуто строгое серое платье и ни единого украшения. Черты ее отличались классическим совершенством, кожа выглядела безупречной. При этом в ее глазах играл лукавый вызов, какой можно прочесть во взглядах тех сеньорит, что во множестве разгуливают по улицам Мадрида и едва не набрасываются на мужчин, предлагая свои услуги. Ямочка на ее подбородке показалась мне колодцем, куда мужские души падают без надежды на возврат.
– Дон Луис, не моя вина, что Господь, если верить тому, что говорят люди, сотворил меня красивой. Для девушки из бедного рода красота – единственное приданое.
Андреа замолчала. Последние слова она произнесла почти шепотом, и мне пришлось наклониться к ней так близко, что я почувствовал ее дыхание на своих ресницах. Ее близость смущала меня. Сестра Мигеля и в самом деле была редкостной красавицей. Однако в ее красоте сквозила какая-то горечь.
Андреа обеими руками пригладила волосы и испустила глубокий печальный вздох. Затем она продолжила трагическим шепотом:
– В Севилье я повстречала молодого человека, покорившего мои глаза и сердце, – по имени Йессид. Его намерения в отношении меня были благородны, а наша любовь – взаимна. Он работал плотником. Но отец не захотел видеть его моим мужем, потому что среди предков Йессида были мавры, хотя он и его семья были настоящими христианами. Когда я сказала отцу, что Йессид собирается просить моей руки, он ответил: «Только этого нам не хватало. Мы столько поколений не можем добиться чистоты крови. Если ты выйдешь за мавра, наша семья никогда не отмоется от позора. Я бы предпочел, чтобы ты умерла. Я запрещаю тебе видеться с Йессидом. И лучше бы ему не попадаться мне на глаза». – Андреа замолчала и снова тяжело вздохнула. Видимо, исповедь давалась ей нелегко. – Вы молоды, дон Луис, но я уверена, что вы уже знакомы с безжалостной тиранией любви. Сердце Йессида было разбито. Он вернулся к родителям, в горы возле Гранады. Через некоторое время я узнала, что он повесился.
– Мне очень жаль, – прошептал я.
Андреа, казалось, не слышала меня. Теперь она изучала свои руки. Длинные, красиво сложенные пальцы поглаживали друг друга. История еще не была закончена.
– С тех пор как я достаточно повзрослела для работы, – продолжила она, подняв голову и вперив в меня взгляд, – я помогала отцу ухаживать за больными. Будь у меня средства, я бы вступила в монашеский орден и уехала в Новый Свет – облегчать чужие страдания и распространять нашу веру. Но Господь в своей бесконечной мудрости уготовил мне иное. Так я встретилась с моим злым искусителем, богатым флорентийским торговцем по имени Джованни Франческо Локадело – отцом моей дочери. Турецкие корсары ранили его на море возле нашего берега, и его отвезли в Севилью. Он нуждался в постоянной сиделке, и я с охотой взялась за эту работу, чтобы помочь родителям и отвлечься от своей потери… Я ухаживала за флорентийцем все время его болезни. Не спала ночей, прикладывала холодные тряпицы, чтобы облегчить лихорадку. И когда он пошел на поправку, то решил отблагодарить меня. Он сказал, что теперь я ему как дочь. Если бы я знала, что это лишь первый шаг его коварного плана лишить меня невинности – единственного, что у меня было!
Я попытался отвести взгляд, смотреть хотя бы на закопченный потолок, но Андреа меня словно загипнотизировала.
– Однажды он сказал, что мы предназначены друг для друга, и попросил согласия стать его женой. Я отказалась, не объясняя причин. На самом деле я поклялась себе, что до конца дней буду вдовой Йессида… Несмотря на это, флорентиец продолжал упорствовать. Он не оставлял своих попыток месяцами, и в конце концов я сдалась, чтобы отомстить отцу. Через несколько недель, когда я сказала дону Джованни, что ношу под сердцем его ребенка, он объявил, что его вызывают из Флоренции по срочному делу и что он чувствует себя достаточно хорошо, чтобы вернуться домой.
Меня бросило в пот, и Андреа это заметила.
– Простите, если огорчила вас своей историей. Но я не рассказывала ее ни одной живой душе и чувствую, что не переживу этот день, если не облегчу душу. – Она взглянула в сторону кухни проверить, не идет ли мать, и торопливо продолжила: – Перед отъездом Джованни решил успокоить свою совесть, хотя всем было сказано, что он делает это из благодарности, желая вознаградить меня за уход. Он подарил мне два плаща – один расшитый серебром, другой пурпурный с золотом; фламандский стол – и еще один, орехового дерева; прекрасное постельное белье; шелковые простыни; голландские подушки; расшитые скатерти; серебряные масляные лампы; золотые канделябры; турецкие ковры; жаровни; зеркало в золоченой раме; картины фламандских мастеров; арфу, две тысячи золотых эскудо и множество других вещей. Другими словами, Локадело обеспечил меня приданым богатой дамы, чтобы я смогла привлечь жениха, которого не смутило бы, что его невеста – не девица. Этого вполне хватило, чтобы задобрить моего отца. Ему оказалось проще принять меня падшей богачкой, чем женой честного труженика, в чьих жилах текла мавританская кровь…
Должно быть, вы задаетесь вопросом, где все эти богатства. – И Андреа обвела рукой жалкую обстановку комнаты. – Дело в том, дон Луис, что мой отец проиграл огромную сумму в карты и мог попасть в тюрьму до конца жизни. Он продал все свидетельства моего позора, какие сумел, а остальное заложил. Этих денег оказалось достаточно, чтобы заплатить кредиторам и перевезти семью сюда, в Мадрид… Вы знаете, дон Луис: честь и добродетель – единственные настоящие украшения женщины. Чтобы спасти мою честь, то есть честь семьи, родители перед отъездом убеждали меня бросить дочь. Но я поклялась, что убью сначала ее, а потом себя, если они это сделают. Все в Севилье знают, что происходит с несчастными младенцами, которых оставляют по ночам у дверей монастыря: дикие собаки и свиньи, что бродят по улицам до рассвета, успевают сожрать их прежде, чем монахини обнаружат подкидыша. Все, что обычно остается от этих ангелочков, – темные пятна крови на земле, осколки костей и розовые ошметки плоти.
Я почувствовал дурноту. Мне хотелось вскочить и бежать прочь от этой девушки и ее ужасающей исповеди. Но Андреа все не умолкала.
– Вы знаете, что бывает с девушками, потерявшими честь до замужества. Их клеймят как ведьм, дьяволиц. Я сказала, что лучше заберу дочь, уйду в горы возле Гранады и стану пасти овец. Так, по крайней мере, над семьей не будет нависать тень моего позора. Хвала Господу и Святой Деве, родители отказались от мысли избавиться от ребенка, и мы вместе переехали в Мадрид… Здесь нас никто не знает. Родители сочинили нелепую историю, что я вдова некого Николаса де Овандо, который погиб в Севилье от страшной лихорадки. Такой вы и повстречали меня, дон Луис, – замурованную заживо, с окаменевшим сердцем. Клянусь, если бы не дочь, я бы давно – прости меня, Господи! – наложила на себя руки.
