Сегодня я был у Стены плача и разговаривал с Богом.
Я был в мемориальном комплексе Яд ва-Шем, и мне нечего сказать.
Когда опускаешься в мемориал погибшим детям и сначала вглядываешься в лица убитых, а потом в темноте, где видны только сотни отражений свечей, слышишь их имена, – каждый отблеск свечи, каждое произнесённое имя ложится на сердце, прикипает к душе.
Пока я шёл по музею Холокоста, петляя по разным экспозициям, во мне боролись два желания. Первое – поскорее уйти, потому что страшно. Второе – остаться, чтобы вглядеться в лица погибших и понять что-то важное. Их убили… И они смотрят с экранов, с фотографий, смотрят на меня. Они все смотрят на каждого из нас – тех, кто был в музее. И имя каждого убитого равно жизни каждого из нас, и каждому должно быть место в наших душах.
Безнадёжность серых бетонных стен музея – и потом выход. Выход как надежда на спасение, которого у убитых не было, а у тебя есть. Только надо пройти путь, пройти по залам экспозиции и не побояться смотреть убитым в глаза.
Путь пройден, свет в конце тоннеля достигнут, и я жив. Но жизнь не будет прежней, поскольку каждому должно быть имя и место. И я это теперь знаю.
Я сегодня разговаривал с Богом.
Хочется осени
За обыденной суетностью жизни как-то незаметно наступило лето. Когда лето круглый год, оно утрачивает смысл, и уже не ждёшь летних дней. А может, дело и не в его круглогодичности, а в привычке ожидать лета как поры некоего обновления, надежд, встречи с близкими.
Будучи ребёнком, я всегда ждал середины зимы и лета – того времени, когда мы ездили к бабушке в Казахстан. Потом, уже учась в школе, ждал лета из-за каникул. Вместе с каникулами приходило ощущение того, что я стал старше и уже не какой-нибудь второклашка, а ученик третьего класса – и так до самого конца учебы, до тех пор, когда уже всё равно, в каком ты классе.
Долгие годы учёбы в колледже, училище, консерватории дарили летом надежду на то, что хоть какое-то время можно побыть с родителями. И когда навязчивый и нервозный ритм большого города сменялся едва ощутимой пульсацией размеренной провинциальной жизни Красноармейска, наступало моё лето. Поначалу ритм почти деревенской жизни никак не ощущался и даже пугал своей пустотой, особенно первые дни по приезде к родителям. Вокруг было тихо, никто никуда не спешил. Постепенно я привыкал к укладу маленького городка, и опустошённость уступала место здоровому и ровному дыханию деревенского быта.
Женился. Родился сын. Жизнь перестала измеряться временами года. Цикличность нарушилась. Полностью переключился на малыша: держим голову, переворачиваемся, режутся зубки, ползаем, ходим…
И вот я уже четвёртый год в Израиле. Лето есть, а ощущение ожидания лета нет. Есть другое, поскольку родилась дочка.
И снова: держим голову, переворачиваемся, режутся зубки, ползаем, ходим, начинаем разговаривать… в довесок к этому разбираемся, с кем старшой в школе подрался, почему ударил какую-то девочку в живот и зачем удрал из кружка авиамоделирования.
Наступило лето жизни. Всё идёт так, как должно идти. Отчего-то хочется осени, дождей, ветров с моря. Наверное, вам трудно меня понять, потому что у вас, живущих вдали от этих мест, ожидание тёплых и жарких дней остаётся. Здесь же стирается всё.
Здесь обыденная яркость бытия никуда не утрачивается: бесконечный праздник жизни и её обновление. Только незаметно чувствуешь, что на фоне всей этой пестроты сам бледнеешь и постепенно начинаешь неосознанно отставать от этой яркости.
Хочется умеренности и спокойствия. Хочется осени…
Я не добрая фея, голуби, подвиньтесь
Право, наша с Анютой квартира пользуется популярностью у пернатых. Конечно же приятно осознавать себя некоей лесной феей, к которой, как в диснеевских мультиках, подбегают всякие оленятки, прилетают птички, сбегаются бурундучки (вот же не к ночи будет сказано: только грызунов мне ещё не хватало в доме). В общем, фантазия, стоп… Я не добрая фея.
Но мало мне ящерки, которая живёт в нашей спальне и пугает гостей своими шорохами. Мало тех гнёзд, которые я уже повыбрасывал.
Как известно, детишки есть детишки, и если им понравится какая-то вещь, то найти её потом будет почти невероятно. И если от старшого ещё можно что-то добиться, то Тамарочку – дочку, которой всего полтора года – в самый раз записывать в партизаны-диверсанты или в разведчицы, ибо мозг вынесет, шкоду учудит да ещё и слова в простоте не скажет: всё чирикает на своём тарабарском наречии, которое понимают только такие же, как она. Приглянулся ей мой баллончик с лекарством от астмы – и вскоре потерялся.
