Она не замечала стоящую на пороге Люцию. Из-за музыки в наушниках Оливия ничего не слышала. Но в какой-то момент она обернулась – так иногда бывает, чужое присутствие обнаруживается не каким-либо из основных органов чувств, а чисто интуитивно.
Нарочито медленно подойдя к столу, Оливия сняла и положила наушники, после этого неторопливо всем корпусом повернулась в сторону вошедшей и делано безразличным тоном произнесла:
– Добрый день.
– Привет, – сказала Люция просто.
Оливия молчала, и, ударяясь об это плотное и тяжёлое молчание, поворачивали назад или падали, как налетающие на стекло мотыльки, все мысленные призывы Люции к примирению.
– Сходим на "пятачок"? – вторая попытка была более робкой, голос Люции чуть заметно дрогнул.
Оливия снова ничего не ответила, продолжая неотрывно смотреть на гостью почти круглыми металлически-серыми глазами.
– Пойдём, пожалуйста…
Оливия поглядела вниз, в пепельницу, затушила сигарету, прошлась вдоль стола, растерянно перекладывая на нём рисунки, а потом снова подняла голову. Люция уже успела потерять надежду. "Сейчас уйду. И всё…" – думала она. Но Оливия, заглянув ей в глаза, едва заметно кивнула. Вызов на разговор был принят.
11
Они шли по нагретому серо-жёлтому песку на плоскогорье. Оливия сняла обувь, её длинные узкие ступни с бордовыми ногтями оставляли неглубокие следы. Песок касался подошв ласково, мелкий, тёплый, сухой; солнце слепило глаза, и ветер доносил до идущих глухой низкий шепот леса. Это было хорошо.
Оливия смотрела на свой живот над неплотно прилегающим к нему поясом джинсов, ровно загорелый и – наконец-то! – почти совсем плоский, живот нравился ей, и, пожалуй, любое огорчение, вздумай оно настигнуть Оливию именно в этот момент, было бы скомпенсировано удовольствием от лицезрения слегка выпирающих подвздошных костей, канавок возле них и нежно пологого возвышения вокруг пупка…
Люция шла рядом и молчала о своём. Ветер пушил вокруг её загорелого лица выпавшие из высокого хвоста пряди. Она щурилась на солнце.
– Так всё-таки было между вами что-нибудь или нет? – спросила Оливия как ни в чём не бывало, без всякой натянутости и позы, с набором прежних своих интонаций, так, словно они и не ссорились, словно не пролегла между ними эта долгая неделя, проведённая порознь.
Люция заранее приготовилась к тому, что она спросит.
– Да.
Оливия смотрела на свои ноги, любуясь глянцевым блеском лака на ногтях, но, услышав это маленькое, выпавшее, точно монетка из кармана, слово, она вдруг остановилась, и, удивлённо обернувшись к Люции, ни с того ни с сего весело рассмеялась. Такая реакция стала неожиданностью даже для неё самой. Но, как ни странно, она была абсолютно искренней. Ответ Люции лишь подтверждал смутные догадки Оливии, не более того; в течение семи дней она, ещё не зная ничего наверняка, заранее смирялась с тем, в чём теперь убедилась, и потому это откровение уже успело утратить над нею свою разрушительную власть. И Оливия смеялась. Лучезарная улыбка растягивала её губы. Она тут же, основательно, спокойно и радостно начала выяснять все подробности, бесстыдно их комментировать – своим весельем Оливия умудрилась заразить и Люцию: случившееся во время фильма про монстров перестало казаться той таким уж таинственным и романтичным.
Эта шутливая болтовня практически примирила их, но… Оливию настигли угрызения совести. Только теперь она поняла, что от чистого сердца никогда не желала своей лучшей подруге счастья с Артуром, и нынешняя бурная радость её могла объясняться только одним: в глубине души Оливия верила, что столь быстрое и кардинальное развитие отношений как правило означает поверхностность, несерьёзность чувств молодого человека… Оливия обладала очень богатым воображением, и, разумеется, она могла напридумывать того, чего не было, она могла ошибаться, принимая легкомысленное увлечение за роковую любовь! Вероятность заблуждения… Именно это так радовало её теперь! То есть по всему выходило, что весь её хвалёный подвиг самопожертвования был чистейшей воды позёрством, а на самом деле она жутко ревнует, ненавидит Люцию, и до сих пор ей просто ловко удавалось скрывать эти чувства от самой себя! Это открытие неприятно поразило Оливию. Она ощутила себя очень подлым человеком. Господи-Боже! Люция-то, мучаясь виной, страдала искренне! А ведь не она, а именно Оливия должна была чувствовать себя виноватой… Потому что, получается, из ревности, а не из дружеского благородства она толкала Люцию в объятия Артура, вынуждая её поступать против собственной совести! И теперь, когда всё это стало ясно Оливии, когда распахнулась перед нею чёрная шкатулка её греха, её страшного предательства, она не могла относиться к Люции по-прежнему. Теперь Оливия завидовала её порядочности, искренности, доброте – ощущение собственной ущербности окончательно оттолкнуло её от подруги. Люция когда-то рассказывала, что она каждый день молится перед сном. Не за себя, а за всех. За каждого, о ком удаётся вспомнить. Просит у Бога за своих родственников и знакомых, даже за неё, Оливию, чтобы у них всё было хорошо, чтобы они не болели, чтобы сбывались их желания… Оливии это показалось недосягаемой высотой нравственного совершенства, она окончательно уверовала в то, что её подруга – истинный ангел, и всё правильно, пусть она встречается с Артуром, во Вселенной есть высшая справедливость – куда же без неё? – Люция действительно заслуживает всех самых щедрых даров, самых благих благ, а она, Оливия – лишь забвения и позора.
С виду отношения подруг остались такими же как раньше, но что-то инородное, металлическое, точно забытая булавка в платье, временами обнаруживалось в них. Люция замечала это, и ей становилось мучительно горько, она думала, что они отдалились всё-таки в основном из-за Артура – она любила Оливию и не хотела её терять, даже несмотря на то, что поведение подруги теперь часто отталкивало, а иногда и пугало её.
Они всё меньше говорили о чувствах, и больше – о пустяках. Обнимались при каждой встрече, целовали друг друга в щёки, смеялись… Но даже в улыбках Оливии временами проскальзывало нечто мрачное, жуткое; оно мелькало, как тень, как хвост чёрной кошки, и Люции всякий раз становилось не по себе.
Как-то раз они ехали на мотоцикле по лесному шоссе, без шлемов – Оливия сказала, что забыла их, в ушах оглушительно свистел ветер, длинные волосы летели флагами, и Люцию спонтанно охватило предчувствие опасности: ей показалось, что скорость слишком большая и, по её ощущениям, никогда прежде они так не разгонялись. Она сказала об этом подруге. Но та только посмеялась, бросив через плечо с небрежной весёлостью:
– Да брось ты! Какая же это скорость? Так, ерунда, "Запорожец" подразнить!
И ещё сильнее дала по газам.
Деревья слились в одну зеленовато-серую полосу вдоль шоссе. Ветер глухо гудел в ушах. Дымчато-русые волосы сидящей впереди Оливии жёстко хлестали Люцию по лицу. Изо всех сил она вцепилась в подругу, которая теперь вызывала в ней скорее страх, чем доверие. Люция осязала руками спокойную напряжённость худощавого тела Оливии, и ей чудилась в этом теле какая-то таинственная мускульная решимость, безрассудная, роковая; она ощутила, как начинают дрожать ноги и пробирается под куртку к самому сердцу сковывающий ужас, паника, безысходное отчаяние… Резко и грубо притянув к себе Оливию, она завопила, что есть мочи, чтобы перекричать оглушительно свистящий ветер:
