Сама по себе грудь весит четыреста граммов — знай это, Франк. И как много меняют эти насколько граммов розового мяса! Обнаженная, я имела тело. Не только потому, что слева и справа от сердца было по груди, но и потому, что это двойное присутствие делало гармоничным, и значит — желанным, все мое тело.
Франк, скажи всем женщинам, которых знаешь! Мужеподобные и сладострастные, гладильные доски или арбузы, — пусть восхищаются своей божественной симметрией! Маленькая славная грудка, я думаю о тебе каждый божий день. Если б я верила в Бога, я бы смирилась. Как говорил Жак Бреннер в книге «Шкаф с ядом» (этот ядовитый роман дал мне один онколог, увлеченный литературой): «Если Бог есть, пора бы ему показаться…»
Видишь, Франк, я это знаю, потому что все изучила на собственном опыте: упругая или мягкая, маленькая или большая, яблочком или грушей, чтобы грудь была красива, надо только одно — ее второе «я». «Нормальная» женщина не знает этого закона. Она придирается к мелочам, ворчит. Каждый раз, глядя на них, выискивает недостатки, а они, безусловно, красивы.
Крестный и его предшественники не могли нарадоваться на мои груди. Я делала вид, что они самые обычные, но гордилась ими. Каждое утро я посвящала десять минут гимнастике, чтобы сохранить форму и упругость. Я не знала, что даром теряла время и что закон всемирного тяготения не успеет подействовать.
Я ополаскивала грудь холодной водой, натирала увлажняющим молочком. Движение, которое я выполняла, было простым. Перед зеркалом, соединив руки как для молитвы, я изо всех сил сжимала ладони. Я всегда могла выдержать тест на карандаш: груди крепко держали его.
Внешний признак женственности, мои венчики натягивали футболку. Соски были барометром желания, «мои груди были свежие, всмятку, для любви», — сказала бы Жюльетта Греко. Убежденная, что непосредственно они влияют на мою соблазнительность, я наряжала своих милашек. Ничто не могло быть для них чересчур красивым. В универмаге «Бон-Марше» я покупала им немыслимые и безумно дорогие наряды с биркой «La Perla». Кружева и ленты сидели на них как влитые. Летом я защищала их от солнца. Я не признавала голых грудей на пляже.
13 декабря
Мы с Теобальдом жили в целомудрии с тех пор, когда почти сразу после нашей свадьбы он попал в автомобильную катастрофу. Наша полностью доказанная добродетель позволила мне превратить Теобальда в отца, откуда и пошло его прозвище «Крестный».
Католические суды аннулируют так называемые белые браки. Я не желаю аннулировать Крестного, ведь если наш брак и бел как снег, это все-таки брак. Я поймала отца, я его удержу. Я люблю Крестного какой-то дочерней любовью; моя привязанность пережила восемнадцать госпитализаций и тот факт, что он живет у меня три дня в месяц.
Это временно исполняющий обязанности Крестный, но временное исполнение имеет свои плюсы.
С тех пор как у меня обнаружили рак, Теобальд осыпает меня подарками. Когда-то он страдал, что не может ответить на мое желание. Теперь он страдает от своего бессилия перед лицом надвигающейся смерти.
Я дочь насылательницы порчи, но жизнь часто играет с нами злые шутки.
* * *
После катастрофы Теобальд предложил Элке развестись или иметь всех мужчин, которых она захочет. Она промолчала в ответ. Не могло быть и речи о том, чтобы бросить мужа, превратившегося в отца. Что же до мужчин, они ей не настолько нравились. У внутренне свободной и даже распутной Элки было очень чувственное тело. Влюбленность в мужчину или, по крайней мере, его привлекательность тут же будили в ней желание переспать с ним. Но ей не хотелось трахать типа, который оставлял ее равнодушной. Проблемой Элки было ее желание. Желание снобистское, доходящее даже до крайней степени снобизма. Далеко не всякий мог доставить ей удовольствие, и тем более не первый встречный.
Как большинство честолюбивых женщин, Элка считала своим неотъемлемым качеством мощную эротичность. Рожденный от первого брака Антуан рос. Материнство наполняло Элку до самых краев, она хотела сделать то, что не получилось у Тристанов. Мать и менеджер, она жила для Антуана и Предприятия, и это всех устраивало.
Времена менялись, настало всеобщее освобождение. Запрет на секс исчез, в книгах с прилавков раздвигались большие и малые губы. На экранах мужчины должны были только возбуждаться и кончать. Все спокойно могли — и даже были обязаны — трахать собаку, родственника, брата, мать или канарейку. Главное — не беспокоить соседей.
В модных веяниях Элка придерживалась другой крайности. Целомудренная, совершенно целомудренная, она выбивалась из общего потока, в то время как книги, фильмы и газеты сосредоточились на области ниже пояса. Все, что ниже пояса, было умно, политкорректно, а вот чувство стало непристойным, если не сказать нелепым, и полностью отжило свое, как сердце Мод. Ролан Барт предупреждал нас! На чувство наложили запрет, женщины теперь не говорили о нем, боясь показаться воинствующими пуританками и поповскими подпевалами. В сексуальных отношениях сами «отношения» были излишни, секс не нуждался в отношениях.
Свободные, полные паритета и дорогой ценой полученных оргазмов, женщины в полдень на «Европе-1» жаловались, что недостаточно влажны, когда мужчина проникает в них. Выделения, измена! В прямом эфире их утешал сексолог, советуя любительницам радостей жизни напрягать сфинктер по три секунды пять раз в день, чтобы усилить мышцу, сжимающую член дружка. По радио обсуждали размер влагалища, непредвиденные реакции клитора, чувствительность заднего прохода. И все эти говорящие гениталии должны были разрушить давнее табу или то, что от него осталось. В фильмах и романах проступало женское лицо эпохи. Нас загнали в строгие рамки, то есть освободили.
Удовольствие стало целью, за кулисами которой мужчин отождествили с пенисом. Мужчина должен был возбуждаться, и больше от него ничего не требовалось. Женщины-субъекты мстили за две тысячи лет мужского господства машинальным сексом, который усиливал отчуждение. Как будто решить проблему глупости — значит самому поглупеть! Носители фаллоса женщину несправедливо отождествили с дырой, но сперма, накопленная в теле одной, увеличивала свободу всех. Трахаться, а все чувства спускать в унитаз считалось прогрессивным; но Элка не шла в ногу со временем. Она вольничала раньше, когда это было не принято, а теперь, когда это дозволялось, Элка перестала трахаться.
Она плыла против течения в этом засилье вульв и яростно входящих пенисов. Целомудренная, совершенно целомудренная, хотя и совсем еще не старая, Элка приобрела эту старомодную черту, которая ей даже нравилась. Мир перешел от женщины-объекта к мужчине-вещи, и даже к миру-вещи.
Элка любила удовольствие: она убеждалась в этом, когда радовалась своим творениям. Другими словами, сохраняя целомудрие, Элка вовсе не была фригидной. Когда рак заявил о себе, вопрос нижнего этажа отошел на второй план. Потому что низ рождается из желания, а рак уничтожает сам источник желания. Он мешает любому действию, потому что желание — движущая сила любого действия. Раковый же больной направлен в никуда.
