Стакан, который Галя до этого машинально крутила в руке, полетел в мою голову — я еле успела уклониться, снаряд пролетал в сантиметре от моего виска, я даже почувствовала, как его обдало ветерком.
Не похоже было, что девушка пришла требовать от меня оправданий или объяснений. Если бы у меня и было желание что-то сказать, то Галя не дала бы даже вставить слово: она плакала, стоя у раковины и совершенно по-детски размазывая слезы по худенькому личику, и в перерывах между рыданиями вставляла отрывистые фразы:
— Не могу, не могу, не могу поверить!!! Мой папа! Я его так любила! Всегда! С папой у меня особые отношения! Я всегда, с самого детства, во всех спорах между ним и мамой была на его стороне! Я чаще ссорилась с мамой, а с ним — никогда! И он предал меня! Предал! И меня! И брата! И маму! А мама этого не заслужила! Получается, что в этом мире нельзя верить никому!!! Нельзя никого любить всем сердцем, посвящать ему свою жизнь! Да!!! И я сейчас хочу умереть!!!
— Чего ты хочешь от меня? — спросила я, не в силах больше слушать это. Стыд жег меня изнутри.
— Чего я хочу?! Да объяснений, если можно. Если вы снизойдете до объяснений! Почему так происходит? И как этого избежать? И как могли вы — вы!!! — так поступить со всеми нами? Что я сделала вам плохого? И зачем вам нужен мой отец? Хотя нет, я понимаю! Вам уже далеко за тридцать, последний шанс, да? Но причем здесь мой папа?!
— Галя, то, что ты говоришь — это очень жестоко…
Она задохнулась от возмущения:
— Это вы-то, вы-то будете говорить мне о жестокости?! Да кто вы вообще такая? Подлая, наглая баба, которая думает только о себе! Ведь это подлость, неужели вы этого не понимаете? Подлость наипакостнейшая! Что вы испытываете сейчас, глядя, как я тут плачу перед вами, вот скажите, что? Вы торжествуете?!
— Галя… Я знаю, у тебя есть все основания мне не поверить, но сейчас я не чувствую ничего, кроме стыда, ощущения собственной ничтожности и презрения к себе…
— Врете! А если не врете, так поделом вам. И живите с этим грузом до самой смерти. Я даже желаю вам как можно дольше не умирать! Желаю вам жить до ста лет! И все сто лет, и даже больше — нет!! — сто пятьдесят лет видеть постоянные измены, скандалы, предательство, ложь! Каждый день! И пусть вам будут каждый день срывать почтовые ящики, и пусть сожгут вам лицо серной кислотой, и подожгут дверь, и обкрадут квартиру, и… — она замолкла, не в силах придумать, какой еще карой можно поразить меня. И вдруг, моментально потеряв силы, села на пол и заплакала горько, навзрыд, совершенно по-детски…
— Галочка… — сказала я, чисто инстинктивно потянувшись приласкать ее, как ласкают маленького, потерявшегося в большом и страшном мире взрослых людей, ребенка.
— Не надо! — взвизгнула девочка, моментально вскакивая на ноги.
И так же стремительно, как ворвалась сюда, кинулась прочь… Входная дверь хлопнула. Я даже не вышла в коридор закрыть ее. И не поежилась от сквозняка.
Холоднее, чем сейчас, мне уже просто не могло быть…
* * *
Телефон ожил в моей руке, затрепыхавшись на виброзвонке, как пойманная птичка. С минуту я смотрела на него испуганно: кольнуло тревожное предчувствие.
— Оленька? — Вадим говорил приглушенно, очевидно, прикрывая трубку ладонью. Голос его глухо звучал на фоне льющейся воды. Заперся в душе!
— Оленька!
— Да, родной?
— Оленька, я не смогу к тебе завтра прийти.
— Почему?
— Понимаешь… Ведь ты у меня все всегда понимаешь… Она откуда-то узнала о наших отношениях.
— Она? Кто?
— Нина.
У меня перехватило дыхание.
— Оленька! Ты меня слышишь?
— Да…
— У нас был очень сложный и очень тяжелый разговор, но дело не в этом… Нина сейчас в больнице. Ее увезли ночью. На «Скорой». Сердце. Врачи говорят, ничего страшного, все это от нервов, но… Ты меня понимаешь?
Я стояла, зажмурившись: слезы текли по щекам ручьями, как будто мерно гудящий за окном дождь прокрался ко мне в комнату и стегал меня по лицу.
— Оленька…
— Да, родной.
— Мы не расстаемся с тобой, ни в коем случае не расстаемся! Но мы должны… подождать. Ты меня слышишь?
— Да, милый. Я тебя слышу. Я тебя всегда слышу…
— Я тебе позвоню. Обещай мне, что ты будешь ждать моего звонка!
— Да, милый. Конечно, я буду ждать. Я всегда жду тебя. Ты это знаешь…
* * *
Описать мое состояние после этого разговора можно в четырех словах: из меня вынули душу. В эту ночь, перед тем, как лечь спать, я собрала по всей квартире плед, покрывала, бабушкин платок, даже сдернула старую скатерть со стола в гостиной — и бросила все это поверх одеяла. Было холодно.
Мертвый холод пробирался под мое укрытие, не давая уснуть, прокаливал меня морозом одиночества до самых костей, до самой последней клеточки тела. Я еще не умирала, но уже чувствовала, что скоро умру. Что-то подсказывало мне: так было бы лучше для всех нас…
Не буду скрывать: частыми одинокими и пустыми от бессонницы ночами, я думала о том, как это произойдет… Как распознать, что ты ему надоела и он подумывает о разрыве, спрашивала я себя. И отвечала: ты заметишь это сразу. Ты заметишь, что он все чаще исчезает без предупреждения, делает только то, что ему хочется в данную минуту, не пытается объяснять свое поведение — одним словом, вообще не обращает на тебя внимания. И, наконец, он исчезнет совсем, словно растворившись в воздухе, не оставив тебе ни малейшей возможности установить с ним контакт. Не надейся, что когда-нибудь ты неожиданно увидишь его в дверях: он передумает, соскучится и вернется. Он скорее, чем ты думаешь, забудет о твоем существовании, а тем более не будет помнить, что когда-то вас что-то связывало… В лучшем случае в обществе друга за рюмкой он будет вздыхать, что когда-то в его жизни была женщина, которая постоянно отравляла ему жизнь, и удивляться, как это он мог столько терпеть…
А может быть, он поведет себя иначе. Решив положить конец нашим встречам, он не прекратит знакомства и предложит остаться друзьями. Время от времени он будет тебя навещать, чтобы поговорить и вспомнить прошлое. Это знак того, что он к тебе хорошо относился. Связь, не затронувшая его чувств, имеет более приятный финал…
Но то, что произошло, никак не укладывалось ни в один из сценариев, к которым я пыталась себя подготовить. Нет, строго говоря, Вадим не разрывал наши отношения — он только просил отсрочки… Но я уже чувствовала: это конец. Страх одиночества снова пробрался ко мне и, обдавая ледяным холодом своего дыхания, твердил, что мне уже никогда не изменить своей жизни. «Тебе никогда не выбраться из этого беспросветного тупика, невостребованности, бесконечной грусти и печали, — говорил он. — Весь остаток дней тебе суждено лежать вот так, свернувшись калачиком на своей одинокой постели, и изо дня в день думать только об одном: „Я одна! Я одна! Я одна!“»
