– Если б тебе было дано понять, бессловесная зверюга, какие идиотские коленца выкидывают человеки, которые, должно быть, кажутся тебе богами! Как бы ты упал на хвост и захохотал по-кошачьи! Как стал бы нас презирать!
Но Корольку на мои рассуждения наплевать и растереть. Он не какой-то там чебурахнутый философ, он трезвый практик и критический реалист. Не обращая на меня ровно никакого внимания, Королек целенаправленно трусит к своей мисочке и принимается хрустеть кошачьей жратвой.
А я вспоминаю Алешу, его чуть широковатое лицо, славные серые глаза, круглый лоб, внимательный насмешливый взгляд.
Где ты теперь, Алешка?
Странно, но после смерти ты стал как будто ближе, роднее. Точно душа твоя очистилась и сейчас из глубины гаснущего неба, из вечерней голубизны мерцает над мартовской грязью, как звезда. Сравнение предельно банальное, но другого у меня нет.
Тебя забили до смерти дубиной или бейсбольной битой. Мочили так, что размозжили череп, а лицо превратилось в кашу. Конечно, человеку все равно, как он отдаст концы, лишь бы смерть не была мучительной и долгой. Но бита – в этом есть что-то позорное, как будто ты не человек, а животное.
Я видел, как убивают нерп – вот так же, дубиной, со всего маха. А потом волокут по снегу, и за мертвым тельцем тонкой прерывистой струйкой вьется кровавый след…
* * *
Вот уж не думал и не гадал, что буду вести два дела одновременно. Но раз уж случилась такая оказия, постараюсь не слишком опозориться. Хотя и чувствую, что будет туговато.
Сегодня, в международный день смеха, пользуясь тем, что Никина родня все еще не торопится встретиться со мной, отправляюсь в гости к Финику. К тому самому чудику, с которым познакомился на Алешиных похоронах.
Предварительно не звоню – а причина проста: Финик сунул мне клочок бумаги с домашним адресом. Из чего делаю вполне логичный вывод, что ни мобилы, ни стационарного телефона у него нет. Большой оригинал.
Этот трехэтажный желтоватый домишко сиротливо пристроился рядом с полузаброшенным радиаторным заводом, в одном из цехов которого, наспех переоборудованном под зал, обычно выступают заезжие и местные рокеры.
Среди квартир второго этажа – холостяцкое, донельзя захламленное, но по-своему уютное жилище Финика, стены которого – поверх драных обоев – увешаны большими черно-белыми фотографиями.
В основном это портреты разнообразных пиплов и виды нашего городка. Причем Финик умудрился сфоткать самые убогие уголки, потрескавшиеся, в пятнах подтеков стены, отвалившуюся штукатурку, хлам и запустение. Есть на снимках и его фатера – еще более замусоренная, чем в реальности. У меня сердчишко екнуло, когда увидел портрет Алеши. Почему-то на снимке было только лицо – от переносицы до шеи.
Я добирался до лачуги Финика тяжело и долго, но оказалось, что ехал не зря.
Во-первых, он тут же щелкнул меня внушительно-красивым советским «зенитом».
Во-вторых, оказался убежденным пивоманом и даже произнес по этому поводу маленький спич:
– Водку жрут маргиналы и прочие алкаши. Шампанское – для мещан и аристократов. Причем первые дуют ностальгическое «Советское», а вторые цедят элитную «Вдову Клико». Ну а я, бесполезный и безвредный индивид, равноудаленный от презрительных снобов и примитивного хамла, выбираю доброе старое пиво…
В-третьих, мы сразу стали приятелями. Впрочем, не подружиться с этим славным челобутом, кажется, невозможно.
И, в-четвертых. Он выдал кое-какую информацию об Алеше.
Я сижу за столом, уставленном бутылками с пивом. Финик, упитанный, с неопрятной бородой возлежит на старом, но еще упругом диване и время от времени тихонько перебирает струны видавшей виды гитары, в двух местах кое-как заклеенной скотчем. На нем пестрый женский халат. Голые немытые ступни шевелятся, как два грязных толстых медвежонка.
– Я одиночка, – философствует Финик. – Учти, Королек, быть одиноким и быть одиночкой – вещи совершенно разные, даже прямо противоположные. У одинокого человека нет близких людей. И он несчастен. У одиночки может быть уймища друзей и баб, но он сознательно – сознательно! – отказывается от них. И он счастлив. Признаюсь, только с одним-единственным человеком мне было бы лучше, чем одному.
– С кем это?
– А с Ильичом. Ты не поверишь, Королек, но когда-то я был примерным октябренком и пионером. И безумно любил Ульянова-Ленина. Его кепочку, его бородку, его лысинку, его лукавый прищур. Я чумел от его знаменитого профиля. Я малевал этот профиль ручкой в тетрадках и мелом – на стенах. Я ведь рос без отца. Ильич был для меня папкой, ласковым, добрым, как Санта Клаус. Бывало, мать разинет варежку, она была слегка… неадекватной. Лягу на свою кроватку, слезы катятся, а сам мечтаю: вот если бы у меня отцом был Владимир Ильич! Он бы стал моим закадычным другом, он бы принял меня в общество чистых тарелок… Э-эх, как бы я потрепался с ним – не с кровавым упырем, а с дедушкой Лениным из моих затрепанных книжек! Он будет так упоительно картавить: «Вы должны аг’хинепг’еменно испг’авиться, батенька Финик!» И забегает-забегает по комнате, заложив пальчики за жилеточку…
– Может, вернемся к Алеше. Если ты не против.
– Нет проблем! Выкладываю все, что мне известно. В позапрошлом году Леха работал на некоего бизнесмена по фамилии Завьялов: тот усиленно лез в мэры нашего городка, а Леха делал для него боевой листок. А мужик этот, Завьялов, важный тузик. Наш местный олигарх. Не сидел, но крепко повязан с криминальной братвой. Впрочем, об этом ты лучше меня знаешь, верно?
Киваю головой.
– Так вот. Наш Алешенька умудрился не только кропать для этой акулы капитализма предвыборные статейки, но и трахать его молодую жену. А вот это уже было лишним, не находишь?
– Откуда такие сведения, Финик?
Финик выдает печальный аккорд, дожидается, пока отзвучит, и заявляет:
– Это вроде бы само собой разумеется. Свечку я над ними не держал… Следи за ходом моей мысли. Завьялов мог узнать про шалости своей второй половинки и Леху предать лютой смерти. Само собой, барские ручки марать кровью не стал, нанял – как нынче модно – киллера. Заказуху замаскировали под грабеж: будто бы в потемках, когда законопослушные граждане сидят по своим железобетонным или кирпичным норкам, гадские отморозки напали на одинокого прохожего, угрохали, лавандосы из карманов повытаскивали…
Только вряд ли Завьялова за попку возьмут. Слишком высоко сидит. Во-он она, где-то там, среди «звезд» нашей местной элиты гузка его маячит. Не дотянешься. Ручки коротковаты. А дотянешься, так не ухватишь. По-моему, Королек, дело гиблое… Кстати, красотку эту, жену Завьялова, наш баловник трахал еще со школы.
– Господи, а эта информация откуда? Неужто Алешка проболтался?
– Не-а. Леха, мир праху его, о своей личной жизни даже не заикался. Он был вещью в себе – если ты понимаешь, о чем я. А слухами земля полнится, надо только ушки иметь.
