– Кто идет? – крикнул один из них по-немецки.
– Янош Сильваши, конюший из Шарварского замка Надашди. Явился на службу графине Батори.
Стража ожидала Сильваши уже две недели. Ему опустили доску для пеших ходоков.
– Господин Сильваши, добро пожаловать в Чахтицкий замок, – сказал начальник стражи, поправляя шляпу на седых волосах. Он был безупречно одет: красный камзол до бедер, черная шерстяная шляпа и меч на боку. На кожаных сапогах не было ни следа навоза, соломы или темных пятен от лошадиного пота. Янош нахмурился, глядя на его сверкающую обувь.
– Меня зовут Эрно Ковач, – продолжал стражник. – Я командую стражей замка. – Он не протянул руки. – А на вид ты слишком молод для конюшего.
Стражник пристально разглядывал пришельца; его серые глаза пробежали от изношенных сапог до видавшей виды шапки.
– Когда во время Оттоманских войн моего отца отправили обучать кавалерию нашего короля Рудольфа, я занял его место в Шарварском замке. Я достаточно искусен, стражник Ковач, – ответил Янош вызывающим тоном. – По поручению графини меня отозвали из Шарвара, чтобы служить ей здесь.
Эрно Ковач посмотрел на светловолосого молодого человека, на щеках которого еще не отцвел румянец юности. Неужели этот юноша и в самом деле имеет власть над лошадьми, которой обладал его легендарный отец? Или графиня вызвала его из-за его смазливого лица и особенно из-за юности?
– И где же нынче твой отец?
– В Вене, объезжает белых испанских жеребцов для короля Матьяша.
Ковач хмыкнул.
– Следуй за мной, Сильваши. Я провожу тебя в конюшни. Иржи, пошли графине известие, что прибыл ее конюший.
– Есть, капитан.
К гранитным блокам стен замка пристала паутина изморози. Конюший со стражником вышли из арки в оживленный двор. Стайки цыплят клевали булыжник, выискивая червей. Мясники потрошили подвешенных на крюках поросят и передавали ведра с кишками колбаснику, который отбирал подходящие части для своей колбасы, счищая слизь в канаву на прокорм собакам и воронам. Сверкали ножи фермеров, обрезавших кочаны капусты, острые лезвия отрубали жесткие внешние листья и кочерыжки. Молочник вытаскивал свои товары из деревянной телеги и предлагал дородной поварихе. Та стояла, упершись руками в широкие бедра, а он нахваливал свои продукты, разворачивая холщовую ткань, чтобы повариха могла самолично проверить горшки с маслом и колеса свежего сыра.
Дети гоняли по вымощенному булыжником двору гусей и с визгом разбегались, когда гусак с шипением набрасывался на них, норовя достать острым желтым клювом и хлопая мощными крыльями.
На огромном вертеле жарилась баранья туша, и жир с шипением и искрами капал на угли. Языки пламени лизали мясо, распространяя в воздухе густой аромат. Кузнец бил по своей наковальне, и звуки молота разносились по всему двору. Кусочки расплавленного железа взлетали, светясь желто-оранжевым цветом и оставляя отметины на потертых камнях двора.
Янош шел за стражником в конюшни. Перед сводчатым входом выстроилась ватага оборванных мальчишек. Несмотря на холод, над кучами теплого навоза жужжали жирные ленивые мухи, и в нос Яношу ударила вонь застарелой конской мочи.
– Добро пожаловать в ваши владения, конюший, – объявил начальник стражи, широко взмахнув рукой.
Янош сморщил нос и сжал челюсти так, что под кожей заиграли желваки.
– В каких условиях содержат коней Батори! – воскликнул он, гневно возвышая голос и оборачиваясь. – Кто за это отвечает?
Вперед вышел один мальчик постарше с измазанным грязью лицом.
– Я, господин. За конюшни отвечал мой дядя, пока не заболел во время мора. Он умер две недели назад. – Мальчик провел рукавом под своим сопливым носом.
Янош затрясся от негодования, кисти его рук крепко сжались в кулаки.
– Вывести лошадей. Живо!
Одну за другой лошадей Чахтицкого замка вывели во двор, вымощенный деревянными торцевыми шашками. Всего лошадей насчитывалось двадцать семь, и было очевидно, что ни за одной не велось надлежащего ухода. У некоторых виднелись нарывы на спине, в ранах гноилась вздувшаяся плоть, копыта потрескались. Некоторые хромали от волдырей на бабках, вызванных долгим стоянием на промокшей от мочи соломе. У двух гнедых кобыл гнила стрелка[10]. Когда Янош приподнял их копыта, то увидел сочащуюся плоть и ощутил запах гниения.
Последнюю лошадь три мальчика вывели вместе.
Белый жеребец вставал на дыбы, колотя по воздуху передними копытами. Его глаза выкатились, а пронзительное грозное ржание эхом отражалось от стен замка. Мальчики тянули его за веревки, стараясь прижать к земле.
Жеребец, как и остальные лошади, истощал, несмотря на еще мощные шейные мышцы.
– Несчастные лошади голодают! – воскликнул Янош. Краем глаза он заметил какое-то движение в одном из окон замка, но его внимание быстро вернулось к лошадям.
– Мы их кормим, но у них нет аппетита, – сказал старший мальчик.
Янош внимательно посмотрел ему в глаза. Они блестели от лихорадки.
– Кони воротят нос от сена и предпочитают голодать, – продолжал тот.
Янош видел бусинки пота на его лице, щеки ярко горели, глаза остекленели.
– Как тебя зовут?
– Алойз, господин.
– Алойз, ты ведь болен.
– Да, господин Янош, – ответил мальчик, переминаясь на обмотанных тряпьем ногах. – Но не прогоняйте меня, прошу вас. Мне нужно кормить семью, иначе и мы будем голодать.
Янош кивнул.
– Где сено?
Алойз кивнул на сеновал под дырявым навесом. Сено промокло, местами почернело и заплесневело, в нем блестела паутина.
– Графине еще повезло, что у нее вообще остались лошади!
К Яношу подошел начальник стражи.
– Графиня велела передать вам вот это. – Ковач протянул ему черный плетеный кожаный хлыст, он блестел на солнце. Янош наморщил лоб.
– Что это? Я не собираюсь бить этих несчастных лошадей.
Ковач оглянулся на замок.
– Берите же! – сказал он, вкладывая хлыст конюшему в руку.
Янош не взял хлыст, и тот упал в заплесневевшее сено. Новый конюший презрительно посмотрел на капитана и повернулся к жеребцу, который по-прежнему бушевал и вставал на дыбы, уже изрядно покрывшись пеной.
– Успокойся, дружище, – сказал Янош, подходя к нему.
Конь снова взметнулся на дыбы, и трое мальчиков изо всей силы ухватились за веревки.
– Поберегись, Сильваши! Этот жеребец бешеный, – крикнул Ковач.
– Тише, парень, успокойся, ну, спокойнее, спокойнее, – приговаривал Янош.
