— Если Богу будет угодно, враг нас не увидит; доверимся Спасителю, дети мои.
Враг, враг… я пытался его представить себе. Египтяне времен фараонов. Грабители на службе у Амана. Крестоносцы в тени икон с лицами, искаженными ненавистью. Враг не меняется. Евреи — тоже. И Господь неизменен, слава Создателю.
Несколько солнечных лучей пробили себе дорогу в наше убежище. Инстинктивно мы отстранились от них: если солнце может нас обнаружить, то и врагу будет легко нас разглядеть. А как бы хорошо сделаться невидимыми…
Если Богу будет угодно, возможно все… «Если Богу будет угодно» — только эти слова мы и слышали от нашего отца. Уж он-то доверял Всевышнему. Хранил в себе убеждение, что Господня воля не ведает преград. Но как определить, чего Создатель желает, а чего — нет? Ведь если, предположим, враг нас обнаружит, значит, Бог этого хотел? Бесконечные вопросы колотились в моей детской головке, но я не имел права их задавать. Надо было молчать. Даже дышать бесшумно, навострив уши и укрываясь под защитой тишины. В то время я еще не знал, гражданин следователь, что и молчание может превратиться в пытку. Я над этим начал задумываться всего лишь несколько недель, или месяцев, или несколько вечностей назад, когда вы сочли уместным запереть меня в изоляторе. О молчании как источнике потенциальной опасности и гибели. Густота молчания, пресс тишины, сила ее давления — теперь мне ведомо, что это такое. А вот там, в пыльном белевском убежище, я не оставался один. К тому же там враг был действительно врагом.
Помню, как из тишины воздвиглась стена, разделявшая два лагеря. Помню, что молчание преодолевало собственные границы, становясь вездесущим, чем-то похожим на Бога.
Наш квартал можно было бы описать как место, где прошел ураган или случилось землетрясение. Заброшенные улицы. Закрытые ставни, задернутые занавески. Ночь в середине дня. То там, то здесь лениво прошествует кошка, за которой следят тысячи невидимых глаз. Заржет лошадь — и тысячи ушей прислушаются, и тысячи грудных клеток вдохнут воздух, и тысячи голов готовы будут треснуть от боли, как, например, моя.
А часы текут, долгие, весомые. Изматывающие. Ожидание катастрофы, близость бедствия, вы знаете, что это такое, гражданин следователь? Что такое ожидать побоища — известно ли это вам, который не ждет никогда и ничего?
Мама раздает нам бутерброды, которые она, не знаю как, успела приготовить и засунуть в клеенчатую сумку: трое учеников были единственными, кто их отведал. Отец к ним не прикоснулся. Я — тоже.
Позже нас покинуло солнце, словно ушел друг. Отец прошептал: «Время читать вечернюю молитву».
Люди прочли молитву такими тихими голосами, что я не расслышал ничего. Настала полная тьма, и я прикасался к материнской руке, чтобы удостовериться, что мама все еще рядом.
— Пальтиель! Читай «Шма Исраэль»! — одним выдыхом приказал мне отец. — То, что враг близко, не дает тебе права отдаляться от Бога!
Я подчинился. Эту молитву я знал наизусть, потому что читал ее каждое утро и каждый вечер. Реб Гамлиэль утверждал, что она отгоняет демонов. Пришла пора это проверить.
Вдруг мы застыли. На еврейский квартал надвигались странные звуки, рожденные, или, скорее, выдавленные из себя тишиной. Мое — а может, отцовское — сердце билось так громко, что могло разбудить целый город. Неизвестность пожелала нам открыться, неизвестные явились овладеть моим воображением и заточить его в темницу. Сейчас мне предстояло узнать, на что способны люди. Их безумие собиралось вторгнуться в наш мирок, безумие мрачное и полное ненависти, дикое, жаждущее крови и убийства. Приближалось оно медленно, крадучись, рассчитанными шажками, как свора хищников обкладывает свою уже объятую ужасом, а потому заранее обреченную жертву.
Внезапно толпа сорвалась с узды. Из всех глоток вырвался крик, распоров тишину и сумрак: «Бей жидов!» Его подхватило бессчетное число глоток. Эхо крика донеслось до самых городских предместий, перевалило через леса и достигло крайних рубежей земли. Крик прошел сквозь дерево и камень, через скалы и реки, добрался до рая и ада, ангелы небесные и звери земные, стеная или хихикая, передали его дальше, чтобы он долетел до престола небесного, как напоминание о приключении, которое плохо кончилось, об огрехе на стадии творения… «Бей жидов!» Эти два слова среди всех, употребляемых людьми, внезапно обрели непосредственный, реальный и готовый к действию смысл. Услышать их, принять в себя, почувствовать, как они грабят и увечат мозг, — нестерпимо, от этого болят уши, глаза, все тело. Я не могу побороть дрожь, льну к матери, она прижимает меня к сердцу, и из-за меня ее тоже начинает бить дрожь. Мне хотелось бы почувствовать руку отца на лбу или плече, но он довольно далеко, слишком далеко. По сути, это даже неплохо: мне бы потом было стыдно, что я выказал такую слабость. И что бы из этого вышло? Я предпочел спрятаться. Желал паралича или смерти. Зубы стучали, и я не сомневался, что от меня больше шума, чем от погрома снаружи.
А погром добрался и до нашей улицы. Крики ужаса, предсмертные стоны, надрывающие душу громкие рыдания насилуемых женщин, моления о помощи. И завывания воров, убийц и тех, кто грабил трупы. Их ликующая ненависть и разнузданная свирепость праздновали свой пир в наших жилищах. Кто еще жив, кто простился с жизнью? Мне пришли на память молитвы Судного дня: кто-то (может, сам Господь?) занимался составлением списка, занося туда одни имена и вычеркивая другие.
Шум и грохот все приближались, и вот эти люди уже во дворе нашего дома. В самом доме. Общая сутолока. Звон разбиваемых окон, треск разбиваемых топорами шкафов. «Бей жидов, бей жидов!» Голос какого-то разъяренного пьянчуги:
— Ну, жидовье, куда же вы попрятались? Хотелось бы взглянуть на ваши грязные морды!.. Убежали!.. Ах, эти трусы, ах, подлецы!..
Другой голос:
— Да они хуже, чем… чем скоты: все деньги унесли! До копеечки!
Первый голос:
— Вот таковы они, евреи! Только деньги их и интересуют!
Третий голос:
— Так поступить с нами? Так поступить?!
Кто-то неуверенно спрашивает:
— А может?..
Еще голос:
— Что «может»?
— Может, Ванька со своими побывали здесь до нас?..
Они разграбили дом, потом вышли, испуская дикие вопли. Уже собирались убраться со двора и заняться следующим домом, когда какой-то крикун заметил сарай. Он подозвал своих подельников:
— Эй, парни, может, заглянем и сюда?
С факелами в руках они вошли в приоткрытую дверь, обшарили все укромные уголки, перевернули телегу без колес, разрезали мешок картошки, мешок высушенных орехов. Упрямый их заводила добрался аж до чердака и спустился оттуда разочарованный. Растянулся на полу, прислушался и заголосил:
— Ну, жидки, выходите! А то давно вас не видели! Имейте смелость, покажите ваши грязные рожи…
Нам казалось, что мы чувствовали даже как у него воняло изо рта. А у меня, не переставая, стучали зубы, глаза были готовы вылезти из орбит, в венах билась кровь — а железный кулак все колотил, колотил меня прямо в грудь, мешая дышать, жить… Хотелось закричать, выкрикнуть всю боль, всю тоску… Но отец протянул ко мне руку и приложил палец к моим губам, прижал так мягко, так успокоительно, что это подействовало не хуже маминых колыбельных: не надо, не поддавайся, нельзя стонать, нельзя моргать, нужно раствориться в ночной мгле, пропасть в молчании, уйти в забвение. И в течение одного нескончаемого мига враг, что уткнулся в пол, выслеживая малейший звук, отыскивая какую-нибудь, хоть самую малую щелочку между досками, — этот враг был единственным обитателем неба и земли.
