Они по-прежнему лежали на косогоре, вглядываясь за реку. Барлес еще раз посмотрел на профиль оператора: двухдневная щетина и вертикальные морщины в углах рта придавали его лицу ожесточенное выражение.
— Времени у нас в обрез, — заметил Барлес.
— Плевать. Этот мост я не упущу.
В Мадриде у Маркеса были жена и двое дочерей, с которыми он проводил месяц в году. Когда двадцать дней этого месяца проходили, Маркес становился настолько невыносим, что его собственная семья считала — лучше всего ему сесть в самолет и отправиться на какую-нибудь войну. Может быть, поэтому Ева, жена Маркеса, до сих пор с ним не развелась: ведь существовали войны, куда его можно было отправить. Иногда, в редкие минуты откровенности, Маркес спрашивал Барлеса, какого хрена тот будет делать, когда состарится, не сможет никуда ездить и ему придется месяцами сидеть дома. Барлес обычно отвечал: «А фиг его знает». Вышедший на пенсию репортер — если он не умрет раньше или не вырвется из этого круга вовремя — похож на старого моряка: он целый день сидит у окна и вспоминает. Или слоняется по редакционным коридорам, пьет кофе из автомата и рассказывает молодым о былых баталиях, точь-в-точь как престарелый дедушка. Таким стал Висенте Талон. Иногда Барлес спрашивал себя, не лучше ли наступить на мину, как Тед Стэнфорд на шоссе, ведущем в Фамагусту; сдохнуть после хорошей пьянки в каирском баре или подцепить сифилис в борделе Бангкока. Или СПИД, как Нино, сначала работавший звукооператором, а потом оператором Телевидения Испании, который испытал все, что мог, и выпил все, что мог, прежде чем тихо уйти со сцены, не дожив и до тридцати лет. Они много работали на пару в Гибралтаре и в Северной Африке, где вместе с ребятами из движения «Фронт Полисарио» целый месяц устраивали засады марокканцам. Барлес до сих пор не мог без содрогания вспоминать драку в гибралтарском баре контрабандистов, когда в ход пошли разбитые бутылки; они спаслись чудом, и Нино, которому храбрости было не занимать, махал кулаками налево и направо. А теперь Нино был мертв, и ему уже не надо было беспокоиться ни о старости, ни о пенсии, ни о чем-нибудь еще.
Пенсия… Германн Терц обычно заговаривал об этом чуть заплетающимся после третьего виски языком, когда его ноутбук уже передал по модему репортаж, который на следующее утро появится на страницах мадридской «Эль пайс». Германн только что закончил книгу о войне на территории бывшей Югославии, и его повысили: перевели на должность заведующего Отделом обозревателей газеты, что означало конец поездкам и многолетней репортерской работе в странах Центральной Европы. У Германна за плечами была австро-венгерская школа, как и у Рикардо Эстарриоля из барселонской «Вангуардии», и у бесспорного аса их ремесла Франсиско Эгиагарая, которого таксисты всех гостиниц Восточной Европы приветствовали красноречивым «шампанское, девочки, счет, нет проблем». Великодушный, отзывчивый Пако Эгиагарай тосковал о временах Австро-Венгрии и был способен прослезиться при звуках «Марша Радецкого»[7]. Он досконально знал этот регион, и ему пришлось раньше времени уйти на пенсию, потому что в начале войны все материалы, которые он делал для телевидения, носили отчетливо антисербский характер. Однако время подтвердило его правоту: Эгиагарай, как Эстарриоль и Терц, с удивительной точностью предсказал, как будут развиваться события на Балканах.
— Эти кретины в министерствах иностранных дел Европы не знают истории!
Обычно он заводил эту тему, угощая ледяным шампанским в Вене, Загребе или Будапеште своих молодых коллег, которым были интересны его теории и взгляды. За ним по пятам ходили все, кроме Крошки Родисио, которая, два года проработав репортером в горячих точках, из скромной студенточки превратилась в ходячий кладезь опыта и не нуждалась в том, чтобы ее учили. Ее не смущало то, что она путала калибры или могла сказать, что, пикируя, бомбардировщик Б-52 одновременно сбрасывает бомбы, — спасать положение она предоставляла Маркесу или тому, кто работал с ней оператором. Может быть, поэтому Крошка Родисио пренебрежительно отзывалась о Пако Эгиагарае, Альфонсо Рохо и вообще обо всех, и была очень резка с членами своей съемочной группы. Мигель де ла Фуэнте, Альваро Бенавент и те, кто прошел через это, говорили, что работать с ней — все равно, что работать с Авой Гарднер.
Ну а министры иностранных дел, которых всегда поминал Пако Эгиагарай, предсказывая Балканам мрачное будущее, были целиком поглощены тем, что репетировали перед зеркалом самодовольные улыбки и позы, и поэтому не могли обратить внимания на его предостережения. «Мы смотрим на военный конфликт с разумным оптимизмом», — сказал министр иностранных дел Испании за несколько дней до того, как сербы напали на Вуковар. «Мы что-нибудь предпримем в самые ближайшие дни», — заявили его европейские коллеги, когда вторая часть этой драмы начала разворачиваться в Сараево. И так, за разговорами, прошли три года бездействия, а когда они начали действовать, то стали шантажировать боснийских мусульман, чтобы те смирились с уже очевидным фактом раздела страны. Они начали действовать, когда нельзя было ни вернуть девственность изнасилованным девочкам, ни воскресить десятки тысяч погибших. «Мы положили конец этой войне», — говорили они теперь, когда конец ее и так уже был виден, и отталкивали друг друга локтями, чтобы оказаться в первом ряду тех, кто раскрашивает в голубой цвет миротворцев могильные кресты. Сорок восемь таких крестов напоминали о погибших журналистах, многие из которых были давними приятелями Маркеса и Барлеса. Если бы министры, генералы и правительства всех стран относились к своей работе так старательно и добросовестно, как эти ребята!
Вспоминая Пако Эгиагарая и весь клан австро-венгров, Барлес всегда вспоминал их любимую гостиницу «Экспланада» в Загребе. Испанцы, в отличие от англосаксонцев, расположившихся в «Интерконтинентале», предпочитали «Экспланаду», больше похожую на старые европейские гостиницы, и только Ману Легинече останавливался в «Интерконтинентале» — из экономии, потому что у него всегда было туго с деньгами. Обслуживали в «Экспланаде» безупречно, выбор напитков был превосходен, а проститутки тактичны и элегантны. Именно там, в «Экспланаде» зимой девяносто первого Германн Терц и Барлес, вернувшись после осады Осиека, распили последнюю бутылку черногорского вина в честь Пако Эгиагарая. В Осиеке они ужинали в ресторане под открытым небом во время обстрела сербской авиации и артиллерии. Снаряды и бомбы пролетали над ресторанным садиком и падали неподалеку, но они не уходили, потому что с ними были Маркес, Хулио Фуэнтес, Майте Лисундиа, Хулио Алонсо и несколько начинающих журналистов, перед которыми они не могли себе позволить дергаться, пока не доеден десерт. Это тогда Барлес сказал Германну фразу, которая потом вошла в набор расхожих шуток племени военных корреспондентов: «Еще три бомбы, и мы уходим». Кончилось это тем, что они бежали по неосвещенным улицам под неумолчный грохот канонады. В ту ночь осколками разорвавшегося прямо в гостиничном коридоре снаряда и разлетевшихся оконных стекол поранило спину молоденькому репортеру газеты «АБЦ», и Хулио Алонсо несколько часов просидел с ним в ванной, вытаскивая один за другим кусочки стекла и металла, засевшие в коже.
