Дядя Миша, старший брат отца, был низеньким, абсолютно лысым и очень скромным человеком. Михаил Аронович был блестящим художником, со своим совершенно уникальным стилем и неподражаемой акварельной техникой. Ему пришлось работать в трудные времена и поэтому он разработал свою акварельную технику, дающую ему возможность работать на любой бумаге, любой акварелью и карандашами сепией. Он не стремился к легкости и прозрачности своих акварельных картин. Иногда он работал над одной акварелью месяц или два, корректируя по ходу сепией и добиваясь удивительной мягкости изображения. При этом он использовал большое количество воды для размывания красок. На кафедре говорили, что на том месте, где он работал, пол начал прогнивать от большого количества возлияний.
Приехав в Киев после войны в уже очень солидном возрасте (62 года) и не обнаружив своей мастерской и своих картин, он сначала впал в депрессию, а потом бросился лихорадочно работать, запечатлевая все киевские развалины. Он тоже поселился в одной из наших комнат вместе с другими родственниками, отделился от них занавеской и сразу же, как и следовало ожидать, их отношения испортились. Квартирная служба Академии, давшая квартиру отцу, была не в восторге от этой Вороньей слободки. Родичи бегали по вечерам к отцу жаловаться друг на друга.
– Он является вечером после своих этюдов, – говорила племянница отцу, – и наедается чеснока, а мы должны задыхаться. Если это будет продолжаться, то мы не выдержим и того срока, о котором мы договорились. – Они договаривались на два месяца, но, как показало время, они выдержали спокойно целых десять лет.
– Мало того, что она третирует меня непристойными выкриками, – жаловался дядя Миша, – то я еще не могу отдохнуть после трудового дня, так как ее муж репетирует свои упражнения на скрипке.
– Ты должен ему сказать, чтобы он быстрее добивался комнаты и выезжал отсюда, – науськивала отца племянница.
– Ты должен заставить их прекратить эти хамские выступления в мой адрес, – требовал Михаил Аронович.
Отец был в ужасе. Он пытался их успокаивать и уверял, что они сами должны решить свои взаимоотношения. Отцу приходилось довольствоваться старой пословицей, что никакое добро не остается безнаказанным. Если учесть, что в нашей квартире жило еще три семьи, то станет понятно, что обстановка у нас была не очень простой.
Дядю Мишу назначили заведующим кафедрой рисунка и живописи КИСИ и дали профессуру. В связи с этим он получил через несколько лет комнату на первом этаже недалеко от нас на Большой Житомирской. Дом был старым, этажи высотой более четырех метров. Вскоре стены его комнаты оказались полностью завешены картинами в простеньких рамах, расположившимися вплотную друг к другу.
Установившееся благополучие оказалось недолгим. После кампании с гонением на беспаспортных бродяг его пытались тоже в чем-то обвинить. Но не найдя никаких следов космополитизма в его творчестве, отправили на пенсию. Заодно его исключили из Союза художников, членом которого он был с 1937 года. Выгнали с формулировкой «за формализм». Все знали, что он реалист, но доказывать это было бессмысленно и некому, так как решение принимало правление Союза – коллективный орган по указанию свыше.
Дядя Миша продолжал напряженно работать. Он вел замкнутый образ жизни. Иногда его посещали друзья скульпторы – Ковалев и Ульянов, с которыми он оживленно обсуждал последние интриги Союза художников.
Когда я его посещал, он угощал меня домашней наливкой собственного изготовления, расспрашивал о новостях в КИСИ, показывал новые работы. При этом я чувствовал, что его пояснения продиктованы многочисленными последними гонениями. Вместо того, чтобы говорить о композиции и колорите, он убеждал меня в реалистичности своих картин.
– Ты посмотри на это яблочко на натюрморте. Оно совсем живое, как настоящее. А как крутится этот кувшин – он стал объемным как на скульптуре.
А я в ответ говорил о его неординарных композициях в пейзажах, о живых и мучительно извивающихся деревьях, как бы растущих у вас на глазах.
Он испуганно смотрел на меня.
В Союзе художников его восстановили, и он начал готовить юбилейную выставку к своему восьмидесятилетию. Каталог работ, которые он приготовил насчитывал 319 наименований, несмотря на то, что много картин погибло во время войны. Он был невероятно работоспособен. Но его мечте не удалось осуществиться. Его работы есть в музеях 38 городов, в том числе Ленинграда, Львова, Одессы, Севастополя и т. д. А в Киеве его картина есть только в музее революции. Нет пророка в своем отечестве. Все попытки его учеников устроить ему выставку не встречали поддержки в Союзе художников.
У нас были картины, подаренные нам дядей Мишей: и у отца, и у меня, и у Ирины. У меня было шесть картин, подаренных мне автором с трогательными надписями.
После его смерти первыми в его комнате оказались родственники во главе с племянницей, которая так критически относилась к его образу жизни и осуждала его диету. На третий день нам с отцом вручили ключи от его квартиры. Отец не хотел туда идти, и он попросил меня пойти в квартиру на Большой Житомирской, где дяде Мише принадлежала комната и кладовая, забрать картины и краски к себе, а он посмотрит их и распределит по своему усмотрению.
На следующий день после работы я пришел туда, но не обнаружил в комнате ни картин, ни красок. Стены были пустыми, голыми, и вся комната представляла из себя весьма убогое зрелище. Все окантованные картины исчезли и краски тоже. В углу сиротливо стоял муляж Венеры Милосской со страшным коричневым шрамом на шее. Абажур исчез. Бледная лампочка освещала две посмертные маски Пушкина и Толстого, висевшие у окна на стене, что усугубляло это мрачное зрелище. В кладовой я нашел три большие папки с эскизами и неокантованными работами и несколько коробок с тюбиками использованных масляных красок без колпачков, завернутых в тряпки и бумажки. Одна коробочка немецких красок «Рембрандт» состояла почему-то из шести тюбиков фиолетового масла.
Все эти остатки нужно было отнести домой, так как от меня потребовали вернуть ключи на следующий день. Жил я тогда один. Телефона у дяди не было. До моего дома было меньше двух кварталов, и я решил, что сам управлюсь. Папки и маски я перенес без особого труда и оставил их на ступеньках в вестибюле нашего подъезда, так как был уверен, что их не тронут. Оставалась только гипсовая Венера Милосская.
Тряпок у дяди в комнате я не нашел. Пришлось взять Венеру за талию, прижать к себе и в таком виде двинуться домой. Когда я проходил по Рыльскому переулку мимо Высшей партийной школы, я наткнулся на группу оживленно беседующих молодых людей. При моем приближении они умолкли, и я услышал реплику:
– О, гляди-ка! Вот движется Пигмалион в обнимку со своей Галатеей!
– А чего это он ей руки поотшибал?
– А чтобы она ему не изменяла.
– Чтобы не изменяла нужно было отшибить…
– Так она же ему самому нужна.
Если судить по проявленной эрудиции, это вряд ли могли быть слушатели Высшей партшколы. Однако непосредственность и категоричность высказываний свидетельствовала об их принадлежности к этому элитному клану. Сделав три остановки в пути, я, наконец, добрался до нашего подъезда. Когда я вошел в вестибюль, то увидел такую картину. На ступеньках сидела Катя, тетушка нашей дворничихи Маши, хорошо принявшая горячительное. Она раскачивалась и с увлечением рассматривала акварели Михаила Ароновича.
