В наше время дед любил смотреть передачу «Клуб кинопутешественников» с ведущим Сенкевичем. Как он о Венгрии вспоминал: красивейшие места; а что тут удивительного, время года – весна, природа набирает во всей своей полноте силу очарования красоты, а он в это время в прекраснейшем месте, на озере Болотон, мысли о конце войны благотворны, настроение весеннее у всех солдат, офицеров. Напряжённые нервы расслабляются. Да, ощущение счастья в тот миг витало в мыслях, во всех жилках, им пронизывалось каждое слово, каждый взгляд.
Конечно, на разный характер, на разного человека всё действует неодинаково. Многие кичились, выпендривались, артачились. Верно, как всегда прикрывали свои слабые стороны нрава обычной бравадой, наглым гонором, резкостью движений и громким словом.
Расквартированные в большом доме на берегу озера, в живописном месте, с приветливыми хозяевами дома, руки сами тянулись к работе на дворе, что по силам, помогали.
Но было много недобрых слов о захапистых руках, может, и обычных людей и даже достойных. Они обращались в людей хапужных, делались грабителями и мародёрами. Тащили всё, пользуясь таким случаем. К слову сказать, у загрёбистых людей, чем выше звание, тем мягче нравственный стержень.
Мы с другом не осуждали никого: война – понятное дело. Но пришли к единому мнению, что под оправданием «зачем добру пропадать», спрятано много преступных деяний.
Даже спустя столько лет, на государственных уровнях возвращают предметы старины, роскошные коллекции. Нравственность рано или поздно всё равно оказывается выше низменных чувств человеческих.
– Серёг, а у тебя дед с войны трофей принёс?
Вопрос, конечно, был некстати, но я не мог удержаться от него. Он заулыбался, словно ребёнок. Мой вопрос звучал по-приятельски и понравился ему.
– Да. Принёс. Бабушка по этому событию часто над ним подшучивала.
– А что?
– Зажигалку кремниевую и кобуру от немецкого пистолета, думаю, офицерскую. Красивая, изящная, с лоском, – нынче дорогую вещь отличают так от дешёвой, в хорошем состоянии. – А что тащить оттуда? Он ведь на японский фронт переправлен был, и для него война в конце сорок пятого не закончилась, через два дня новый, сорок шестой и новая жизнь. Постоянное ожидание чего-то страшного прошло.
Незначительное время прошло в беседе о годах, прожитых его дедом, а сколько событий, в которых малейшее что-то могло повлиять на судьбу. Колоссальные переживания и усилия нервов выдержать и вытерпеть.
В голову лезли мысли, они текли то плавно, то быстро, кружа и вихрем, а то, поймав что-то важное, вдруг останавливались и не находили покоя.
– Иногда, – продолжал друг уже другим тоном. – дед читает книгу, а я заведу разговор. Он невзначай что-нибудь и расскажет. А помнишь «Они сражались за родину»? Каков Василий Шукшин! Деду особенно нравился. Фрагмент я хорошо помню, про репу, про запах. Не передаёт кино запах, и не выразишь, чтоб человек, не знавший о том, понял, о чём речь идёт. Какой запах стоит в окопах во время боя. Много раз слышал от солдат после боя, что в штаны накладывали непроизвольно, само собой, а бывало уже после боя, напряжение спадёт, расслабился, и потекло. Удивительное дело: во время боя страшно, пули и снаряды свистят, вой стоит, крики, дым, как туман, земля взбудораженная гудит. Но в какое-то мгновение осеняет, что зловоние соседа такое крепкое и своей терпкостью превосходит всё то, что происходит вокруг. Он говорил о том. А новобранцы по нескольку сот человек приходили. Страх и ужас у многих в глазах непроходящий, некоторые подавлены до крайности. Их специально в окопах рядом не расставляли, иначе они могли таких дел натворить в панике. А сколько их не стало в первом бою. Как только начинается бомбёжка, артобстрел в своём апогее. Многие не выдерживали, из окопа выбегали вперёд, но чаще назад. Но дед говорил, что делали бессознательно, словно в этот миг не соображали. Тех, кто бежал назад, находился кто-то, кто застреливал. И так было всегда, в такие минуты могло на многих, как зараза напасть и, не осознавая, броситься за ним. Как безумные, закрывая голову и уши руками, бросали ружьё, раздевались и кидались вон из окопа. Люди с ума сходили за несколько минут, а некоторые из молодняка держались хорошо, шутили и вида не показывали по прибытию. А ещё! Конечно, неправильно о том говорить, он про азиатов рассказывал, не духовитые они. Бой крепчает, они малодушничали, ложились на землю голову закрывали, в общем трусоваты, а то на колени падали и начинали причитать аллаху, вместо того чтоб отстреливаться и вести бой. А потом в глазах страх и вина, что они такие. Лёх, дед про войну так мало рассказывал, не любил вспоминать, он жизни радовался, детей растил, потом внуков и всем помогал, как мог. А я родился, он меня на ноги ставил. Воспитание мне дал большей частью он, с любовью. Жизнь любил, радовался, что у него так всё сложилось, что жив остался. Работал в удовольствие, с работы приходил, обязательно у дома что-то мастерил, летом траву косил, огород, помнишь, какой ухоженный был. А яблони с родины привёз, специально ездил, потом прививал.
Я припоминал деда Андрея, общительного, который всегда рад был обмолвиться словом с проходящими мимо соседями. Старые и пожилые люди обращались к нему починить по дому что-нибудь.
Они с бабушкой богобоязненными, сильно верующими людьми были, в церковь ходили постоянно. Времена-то другие ныне. Вставали ночью и пешком уходили задолго до начала службы, пешком идти далече. А старики ходят медленно. Они постились, как положено, не сквернословили, не повышали голоса, не спорили. Поругать толком не могли. Недовольство молодёжью высказали однажды, придя домой на Пасху. «Крёстный ход идёт, а они на гитаре играют, не поют – орут, пьяные, лица на них нет! К прихожанам с богохульствами пристают».
Я вспомнил, на пасху они всегда самые первые, с кем я христосовался. С тех пор заветные слова, которыми обменивались, передавая яйца, друг другу, навсегда отложились в моей памяти. Они возбуждали какое-то возвышенное чувство своим смирением и терпимостью. Всё это из детства, но как вчера.
Друг мой резко встал ни с того ни с сего. Подошёл к холодильнику, достал бутылку водки и налил себе рюмку.
– Тебе не предлагаю. За рулём! В армию меня забирали, он уже еле ходил. Проводы, пьют водку, едят все, гуляют, как заведено. Он кресло на кухне поставил, как бы посторонился ото всех, тяжело больному пожилому человеку с молодыми на их празднике жизни. В чистой свежей рубашке, поглаженных брюках сидел всю ночь, а мы веселились. Как раньше проводы устраивали? Сколько ящиков водки выпито, так и оценивалась гулянка. До утра сидел, глаз не сомкнул. Огромных трудов ему стоило выйти из дома с утра и дойти до большой дороги, метров сто. Дошёл и встал. Зима, пять утра. Я к нему подошёл, а он дрожит и плачет. Дрожит не от холода, а от напряжения и бессилия, а слёзы текут, первые слёзы, которые я видел у моего деда. «Дед, ты чего? – я взял его за плечи. – Дед! Ну!» Его глаза блестели от слёз и смотрели на меня с грустью, с жалостью и всё понимающим сожаленьем. Глупый малолетка! Я видел и не понимал отчего. «Не увижу тебя больше». Я сжал его плечи, не понимая, что имеет в виду он. В мгновение стал маленьким и хрупким, лицо вытянулось, а глаза что-то видели, чего не видел я. Сколько надо сил, чтобы дойти до этой улицы! Дышал часто, слёзы потекли ручьём, в горле стоял комок, я видел, чувствовал, но не понимал, что он хотел сказать. Если б не комок в горле, мешавший ему говорить!
