— Зефирова! — чугунной болванкой грохотала Ноябрина Ивановна на вечерней линейке. — Из-за твоей несознательности комсомольские работники, ваши старшие товарищи, между прочим, то есть кролики, ваши младшие товарищи, между прочим, остались без березовой витаминной добавки к пище. А ты знаешь, что решениями XXIV съезда КПСС кролиководческой отрасли нашего сельского хозяйства отведена огромная, все возрастающая роль в обеспечении советского народа мясом и яйцами? А такие, как Зефирова, конкретному агропромышленному району мясо сорвали! Теперь черника. По какому праву ты, Зефирова, позвонила директору детдома и сообщила, что в нашем лагере «Искра» собраны для них два центнера лесных ягод? На каком основании ты перераспределила результаты операции «Черника» посторонним детям? У нас что, в детдомах дети голодные? Воспитанники советских детдомов кормятся по полной калькуляции.
— А почему в лагере ничего не остается? Нельзя что ли передать чернику в нашу столовую, в меню пионеров? Полдня комаров со слепнями в лесу кормили. Почему все в райком? — дрожащим голосом выкрикнула Люба.
— Как это, ничего не остается? — пошла красными пятнами Ноябрина Ивановна. — А крапива? — Вспомнив о крапиве, директор приободрилась. — В прошлую смену твои товарищи собирали крапиву, и она вся до последнего грамма осталась в лагере. Пополнила рацион пионеров замечательными зелеными щами. Но теперь, — взволнованно припомнила Ноябрина Ивановна, — я даже не сомневаюсь, что это ты сообщила октябрятам младших отрядов, будто городские аптеки за килограмм сушеных комаров выдают школьникам два килограмма гематогена и на месяц освобождают от уроков. Более того, ты солгала ребятам первого отряда, что Володя Ульянов сдал в аптеки Симбирска более ста килограммов сушеных комаров, благодаря чему по окончании второго класса вообще перестал посещать школу. Да Владимир Ильич мухи за свою жизнь не обидел, не то что комара! И учился, учился и учился! Ему даже работать некогда было, столько времени он отдавал учебе. Ты понимаешь, что опорочила… чуть не опорочила его светлую память? Как мы, твои товарищи по пионерской организации, должны тебя наказать? Что сделал бы Ленин, узнай он о твоих проступках?
— С броневика свалился, — шепотом подсказал Ноябрине Ивановне вконец распоясавшийся Леша.
При мысли о Ленине и приписанных ему прогулах школьных занятий, Любу охватил стыд. И она заплакала, не стесняясь мальчишек:
— Только из пионеров не исключайте!
Любин пионерский галстук возмущено затрепетал концами. Исключение Зефировой из рядов всесоюзной ленинской пионерской организации пришлось бы очень кстати. Галстук, не любивший вспоминать, что его родня — косынки и платки, но постоянно упоминавший частицу красного знамени, был недоволен своими шеями. То повязали его на ворот пахнущего соляркой работяги — ударника коммунистического труда, назвав почетным пионером, теперь вот — Зефирова. Галстук мечтал об обмене по линии СЭВ. В прошлом году было такое: делегация немецких пионеров обменялась галстуками с пионерами клуба интернациональной дружбы городского дворца пионеров, и несколько красных треугольников уехали из Белозерска в ГДР. На постоянное место жительства!
Но Люба скорее бы отдала новенький фильмоскоп, да что фильмоскоп — жизнь, чем пионерский галстук. И она судорожно прикрыла узел на шее сложенными одна над другой искусанными комарами ладонями.
— Поплачь-поплачь, — в наказание разрешила Ноябрина Ивановна. — А то совсем дисциплину распустила. А ведь дисциплина, ребята…
В этот момент Ноябрина Ивановна заметила, что барабанщик исподтишка пинает знаменосца, а тот тычет его древком маленького флажка, и маскировочно-прогулочным шагом пошла от трибуны к флагштоку, приструнить обоих:
— Афанасий Васильевич, продолжите линейку!
Старшего пионервожатого на самом деле звали Афиногеном, но имя пришлось слегка изменить, так как некоторые дети ошибочно говорили «Афиген Васильевич». Афанасий Васильевич, судя по рассеянному взгляду, думал не о дисциплине, а о поджидавшей его в запертом домике девушке Жанне. Вожатая Галя выяснила, что Жанна была практиканткой пединститута, в нарушение распорядка педпрактики не уехавшая после ее окончания. Тем не менее, Афанасий Васильевич ловко собрался с мыслями и подхватил речь Ноябрины Ивановны:
— Дисциплина — одна из составляющих демократического централизма, который сочетает единое руководство с инициативой и ответственностью каждого члена партии.
— Офигел? — зашипела Галя.
— Ты меня? — встрепенулся Афанасий Васильевич. — Деятельность партии проникнута принципами… Слушай, — Афанасий Васильевич повернул голову к Гале, изображая равнение на знамя. — Я чего-то отключился. О чем базарили?
— Про дисциплину. Зефирову прорабатываем.
— А-а! Дисциплина, — голос Афанасия Васильевича возвысился, — это строгое выполнение норм и правил, установленных в обществе. А ты, Зефирова, своим пренебрежением к дисциплине отсрочила полную и окончательную победу социализма.
Люба подняла мокрое лицо и прекратила всхлипывать:
— Мой папа говорил, что социализм в нашей стране уже наступил.
— Ты, Зефирова, здесь демагогию не наводи. Социализм окончательно победит, когда труд превратится в первую жизненную необходимость и потребность для всех членов общества. Когда для каждого за счастье будет по столовой дежурить. Ну, по столовой — это не совсем яркий пример. Когда, Зефирова, ты веники для колхозных кроликов не из-под палки вязать будешь, а из духовной потребности. Сразу после утренней побудки и пока березы не кончатся.
Решив, что он взял, пожалуй, слишком суровый и строгий тон, Афанасий Васильевич смягчился:
— Вот для тебя, Люба, что является первой жизненной потребностью? Что тебе больше всего нравится делать? Только честно, перед лицом своих товарищей.
— Честно-пречестно? Песни петь.
— Эх, Зефирова, ну что с тобой делать?
Почему Люба вспомнила все это сейчас, когда Серега и Дёмыч крепко сжали ее плечи, готовые вытолкнуть прочь? Честное пионерское слово, она не смогла бы объяснить. Но, несомненно, одно, ее детский заочный спор с писателем Львом Кассилем, — книгу «Слово о словах» Любе подарил папа, — мыслит ли советский человек словами или образами, получил наконец неопровержимое доказательство Любиной правоты: образами! Разве смогла бы она выпалить, пусть и мысленно, столько слов за секунду до броска?
Авиаторы проводили Любу взглядами и, споро поборов мощный поток воздуха, прикрыли люк самолета.
Первоначальный беззлобный азарт Сереги и Демыча — неужто долетит инвалидка? — сменился волнением. Эх, дуреха, ну что надумала? Жирные пингвины, пока приземлятся, в штаны накладут. А тут девчонка безногая. Ну обделила тебя судьба, так смирись. Некоторые вон на всю голову инвалиды. И ничего, ходят веселые, всем довольны, в небо не глядят, все больше под ноги. Полет — он же не для всех. Он для самых сильных. Пингвины не в счет, они сперва возле летного поля коньяку нажрутся. Парашюты все облевали. А калека эта — как стеклышко. Эх, не спросили мы, кто ее к коляске пристегнул? Накрепко ли? Вдруг лопнет чего в воздухе, отвалится? Э-эх!
