– «Тому, кто 1 января 2024 года будет главой Тринити-колледжа…» Мне, значит! – ухмыльнулась Маккласки. – Не слабо, скажи? Мне пишет Ньютон!
– Да, я понял, профессор.
– Просто уточняю, – высокомерно буркнула Маккласки и продолжила чтение: – «Приветствую из трехсотлетнего далека!»
– Ух ты! – вставил Стэнтон.
– Ух ты, – согласилась Маккласки. – Погоди, то ли еще будет. Сэр, Вы преклонных лет? Земные связи Ваши некрепки? Если так, содержимое ящика принадлежит Вам. В противном случае я приказываю передать ящик тому, кто не имеет нахлебников, ибо дело касается его, а не Вас… – Маккласки освежилась чаем с коньяком. – Удачно, что я соответствую требованиям, правда? Будь у меня муженек и чертова дюжина внуков, я как честный человек была бы вынуждена уступить свои права.
– Уступили бы?
– Не знаю. Слава богу, я избегла этой проверки. Наверное, Ньютон понимал, что не слишком рискует. Почти все книжные черви повенчаны с работой… Так, читаем дальше. Затем Вам или Вашему назначенцу надлежит отыскать среди университетских коллег тех, кто также не обременен земными связями. Ищите патриотов и людей совести. Классических ученых и тех, кто изучал историю, а также математиков и натурфилософов. Тех, кто провел жизнь в размышлениях о вселенной и ее творениях. Мужей преклонных лет, чей век земной уже недолог. Если понадобится, ищите даже среди ученых Оксфорда. Представляешь, Хью? Оксфорда! И это говорит выпускник Кембриджа! Видишь, как серьезно он настроен?
Хью пожал плечами. Так называемое соперничество двух «элитных» университетов он всегда считал занудным и неубедительным позерством. На его взгляд, Кембридж и Оксфорд являли собой две половины одного погрязшего в самодовольстве учреждения. И разговоры об их взаимной неприязни – лишь способ напомнить, что обоим плевать на весь белый свет.
– Сему собранию почтенных мужей надлежит торжественно учредить тайный орден, – читала Маккласки, – и наречь его именем Хроноса, бога времени. Рыцарям ордена следует облачиться в одежды, соответствующие их ученому статусу и торжественности события. Отменной трапезой привести себя в доброе расположение духа. И в означенном порядке вскрыть завещанные мною бумаги.
Далее действуйте по велению совести, как всегда поступали и, я верю, всегда поступят славные мужи Тринити-колледжа.
Ваш слуга
Исаак Ньютон.
Маккласки свернула пергамент и убрала его обратно в кувшин:
– Любопытная дребедень, а?
– Поразительная, если все это правда, – сказал Стэнтон. – А что в бумагах?
– Желаешь вступить в орден Хроноса? – усмехнулась Маккласки.
Стэнтон дернул плечом:
– По-моему, это вы хотите меня зачислить, поскольку пригласили к себе и обо всем рассказали. Вы меня выбрали, потому что я не имею нахлебников и вполне отвечаю требованиям Ньютона.
Отвечаю требованиям Ньютона?
Стэнтон сам не верил, что это сказал.
– Позволь я продолжу, – сказала Маккласки. – В январе я исполнила наказ Исаака: отобрала компаньонов. Все как один профессора, все вроде меня – покрытые пылью бедолаги, у кого вся жизнь в колледже. Устроила обед. В точности, как повелел Ньютон – соответствующий «торжественности события»: свечи и молитвы, приятная музыка и великолепный стол. Отобедав, мы вскрыли бумаги.
– Волнующая минута, – сказал Стэнтон.
– Да уж. Весьма.
Маккласки отставила стакан, прошла в дальний конец комнаты и, вернувшись с темным дубовым сундучком, перехваченным стальными обручами, поставила его на пуфик между собой и Стэнтоном.
– Здесь были бумаги?
– Да. Вот Ньютонов ящик, триста лет хранившийся на чердаке этого дома.
– Наверное, в нем кипа бумаг?
– Ознакомившись с его содержимым, ты согласишься, что Ньютон был удивительно краток.
Закусив трубку и нависнув безмерной грудью над сундучком, профессор Маккласки откинула крышку и достала еще один пожелтевший пергамент.
– Сперва мы получили вопрос. – Она передала листок Стэнтону. – Исторический вопрос и строгое уведомление: не заглядывать в другие бумаги, покуда не дадим ответ.
Стэнтон посмотрел на пергамент:
– Тот же вопрос вы задали мне.
– Именно. Что мы изменили бы в прошлом, получи такую возможность. Совсем в моем духе, а? Словно старикан знал, что письмо его попадет ко мне.
– Вы нашли ответ?
– Да. И довольно быстро.
– Какой?
Маккласки цыкнула зубом, явно смакуя минуту.
– Конечно, событие должно было иметь европейский масштаб, – наконец сказала она. – Или хотя бы американский. Хорошо это или плохо, но последние шесть земных веков имеют облик того, что мы называем западной цивилизацией. Ты согласен?
– Пожалуй, да.
– Разумеется, согласен. Недаром у тебя диплом с отличием.
– Обычный.
– Во всяком случае, ты не законченный идиот. – Маккласки откинула полы шинели и потерла зад – огромные ягодицы, обращенные к камину, явно припекло. – Ну так ответь мне, Хью. Когда все пошло наперекосяк? Когда Европа сбилась с пути? Когда идеалы худшего возобладали над лучшим? Когда своенравное тщеславие и глупость сговорились уничтожить добродетель и красоту? Когда Европа променяла мощь и влиятельность на загнивание и упадок? Короче, когда самый могущественный континент на планете упрямо и добровольно скатился на самое дно, в один безумный миг превратившись из Зорро в зеро, из победителя в неудачника? Из бесспорного чемпиона-тяжеловеса в жалкого дурня, который сам себя нокаутировал и в луже крови растянулся на ринге?
На улице ледяной дождь вновь сменился градом. Шквалы один за другим сотрясали окно. Так грохотало, словно кто-то вытряхивал огромные простыни. Временами молния прорезала тяжелые мрачные тучи. Не определишь, день сейчас или ночь. И какое время года. Все смешалось.
– Вы явно имеете в виду 1914 год, – тихо проговорил Стэнтон.
– Я тебя не слышу, Хью, такой грохот.
Стэнтон посмотрел собеседнице в глаза и произнес громко, почти с вызовом:
– 1914-й, когда рухнула Европа.
– Точно! – воскликнула Маккласки. – Великая война – одна огромная историческая ошибка, которой было очень легко избежать.
Из горы грязной посуды Стэнтон выудил свою кружку и, сполоснув ее под сифоном, налил себе бренди. Как-никак Рождество.
– Н-да, – задумчиво протянул он. – Спору нет, это была беспрецедентная мировая катастрофа. Однако я не уверен в ее исключительном праве на первое место. Потом случались передряги и похуже.
– В яблочко! – приплясывая, выкрикнула Маккласки. – И все без исключения стали неизбежны из-за того, что произошло в 1914-м. Это был водораздел, развилка. Великая война завещала нам ужасный двадцатый век. До нее мир был оазисом покоя, где к благу всех развивались науки и общество.
