Одиннадцать человек трибунальцев онемели.
– Ша, братишка, ты кто, объявись? – встал во весь рост матрос Башкатов и тут же рухнул на пол, сваленный ударом в лоб могучего кулака атамана.
Несколько человек добровольно рухнули на загаженный паркет, а семеро начали ломиться в окна.
Бурдуковский выстрелил в воздух, и трибунальцы, визжа от ужаса, застряли по двое-трое в проемах.
– Так бы сразу и представился, – пробормотал, приходя в себя, Башкатов.
Тем временем барон Унгерн, также с одним казаком, пошел на штурм железнодорожной роты.
…В казарме висел спертый воздух. Рота спала, тяжко бредя и храпя. Дневальный с дежурным пили водку в открытой оружейке и не сразу отреагировали, когда им в лбы уперлись карабин казака и маузер барона.
– Брось шутить, товарищ, – процедил дежурный, – а то ведь и по мордам недолго…
В следующую секунду он и получил по морде ташуром барона и заголосил по-поросячьи.
– Нишкни, вошь! – Сапог казака уперся ему в горло. – Порешу…
– Строй роту! – буркнул барон оторопевшему дневальному. – Живо, пес…
– Р-р-рота, подъем! – заголосил тот, выкатившись в коридор. – Подъем!
Удивленные солдаты нехотя садились на нарах. Команда «подъем» не подавалась с отречения государя императора, в части царила вольница.
Унгерн выстрелил вверх, а казак включил электричество.
– Кто через минуту не встанет в строй, застрелю, – спокойно бросил барон, и рота, повскакав, лихорадочно натягивая штаны и сапоги поверх кальсон, бросилась на центряк.
Барон стоял у выхода с часами в руках. Полуодетая рота встала за сорок секунд.
Барон медленно шел вдоль строя, заглядывая в лицо каждому из двухсот человек. Под его горящими хо лодной ненавистью голубыми глазами опускались го ловы.
– Большевики – шаг вперед. Десять секунд. Иначе…
Его поняли, потому что казак выкатил из оружейки «максим» с заправленной лентой и присел за него. Семеро вышли из строя.
– Ну что, христопродавцы? Пулю в лоб или языками вылижете мне сапоги? – спросил Унгерн.
Все молчали.
– Мне – пулю, – наконец сказал один.
Остальные не шелохнулись.
– Фронтовик? – спросил барон.
– Так точно, вашбродь…
– Как же ты, солдат, а?
Тот опустил голову. Затем поднял ее. В глазах была тоска.
– Выбрали меня, господин есаул, в комитет… А там и в партейные записали.
Барон долго молчал.
– Верить тебе можно? – спросил он наконец.
Солдат выпрямился.
– Так точно, господин есаул!
Барон протянул ему маузер. Тот взял оружие.
Полминуты они стояли друг против друга – безоружный офицер и только что обретший свободу и пистолет большевик. Кадык взметнулся и опал на шее солдата.
– Приказывайте, господин есаул, – тихо сказал он.
– Человек тридцать – сорок честных есть? – спросил барон.
– Так точно, вашбродь!
– Им – остаться. Остальных – под замок…
В пять утра эшелон из тридцати теплушек был подан на станцию. Паровоз стоял под парами. Унгерн ходил вдоль состава. Казак Мартынов и солдат Урманцев с баронским маузером сопровождали его, на все расспросы пытавшихся приблизиться к составу праздношатающихся кричали: «Назад! Полк отдыхает!» – и щелкали затворами. Внутри вагонов горели свечи, дымили буржуйки, и никому в голову не могло прийти, что в каждой теплушке было по одному человеку…
Семенов и хорунжий Мадуевский с тремя казаками арестовали всех комиссаров, благо тем не по нраву пришлась казарменная жизнь, и они расселились поодиночке по богатым квартирам.
– Встать, шкуры, подъем! – заревел атаман, в шесть утра вломившись с хорунжим и казаками в казармы, и всадил караульному кулаком.
Забрав ключи, хорунжий и казаки заперли пирамиды с винтовками.
Полторы тысячи непроспавшихся солдат толпились на плацу. Единственного, кто крикнул «караул», Мадуевский огрел прикладом по спине и пинком загнал в строй.
Заставив взводных равнять строй, Семенов ждал.
Наконец на плац примчались освобожденные офи церы.
– Я комиссар Временного правительства, – объявил Семенов подтянувшемуся и вновь обретшему воинский вид каре. – Но я плевать на него хотел… В России может быть только диктатура. Кто согласен – шаг вперед, милости прошу в мои войска…
Офицеры вышли из шеренг.
– Первая… вторая… седьмая рота, шаг вперед! – послышались команды, и их заглушил дробный топот солдатских сапог.
На месте осталось человек шестьдесят. Семенов усмехнулся.
– Hy-с, в семье не без урода… – промолвил он. – Итак, господа, вместе с довольствием и имуществом грузиться в эшелон. Пять минут на сборы. Оружие в штабной вагон и вагон конвоя. А вас, господа-товарищи, – он скривился, – удостою особой чести: вышлю в Россию в запломбированном вагоне, как Ленина с Троцким…
– Вопросы есть?! – внезапно гаркнул он и сам же себе ответил: – Вопросов нет… Разойдись!!!
…Через десять минут полторы тысячи солдат гарнизона рассаживались в теплушки. Вагоны заперли, и состав выдвинулся на станцию Даурия. Единственным часовым был казак Бурдуковский, совершенно непьющий и потому полностью благонадежный.
Тук-тук, туки-туки! Туки-тук – колеса эшелона выстукивали свободу, фужеры на столе штабного вагона вызванивали надежду.
Атаману Семенову – двадцать семь лет. Унгерну – тридцать два. Пожары позади и бездна впереди. Но – туки-туки, туки-тук! – выстукивают колеса, дили-дон – поют фужеры и боги, боги мои! – как хороша эта цыганочка, что за грудь, что за стать, а голос…
Офицеры, освобожденные атаманом, отводят глаза.
– Маша, спой, – просит Семенов.
Туманит, шибает в голову шампанское, гонит кровь по жилам коньяк – ах, хороша, хороша… Где нашел ее атаман, какую кровь пролил, и что недоброе, стылое таится в ее глазах, и что за мука и страсть в ее грудном и хриплом голосе?.. «Ах, зачем эта ночь так была хороша? Не болела бы грудь, не томилась душа…»
Да все равно. Все равно пропадать, господа, не вернуть уже милой Расеи, снялась она с места и кружит ее в бесовском хороводе неведомая сила, как облапошивают сырую барыню-вдову, запутавшуюся в долгах и ни бельмеса не смыслящую в финансах, невесть откуда налетевшие юркие людишки в армяках и лапсердаках, похохатывающие, поддакивающие, льстиво засматривающие в глаза, все на свете сулящие, не велящие беспокоиться, и все подсовывающие бумажки, и прыскающие мелким смешком с позевыванием и подвыванием…
Ах, все равно.
