Выпили по стакану. Закусили.
Глагол времён! Металла звон! Скользим мы бездны на краю, сыночки и дочурки прохлад и нег. Как сон, как сладкая мечта исчезнет младость. Подите счастъи прочь возможны, вы все пременны здесь и ложны. Я в дверях вечности стою.
Народ разошёлся, ворота парка закрыли, дворцы и пейзажи стали понемногу расплываться, терять контур, силуэт, очертания, стало быть, наступил вечер.
Если хорошенько вдуматься, нет области, где трудились бы больше, словно природа не дала воды, которую пьют все остальные существа. Стоит положить столько усилий, чтобы получить напиток, от которого человек теряет голову, неистовствует. В лучшем случае он не видит, как встаёт солнце. Всё забыто, памяти как не бывало. И это называется ловить жизнь на лету. Мы ежедневно теряем вчераший день. А он теряет и завтрашний.
Ветер принёс издалёка песни весенней намёк, а девушка, которая пела, забыл, что ли? Выборгская сторона, казармы Н-ского полка, белая ночь, кизляр, Дербент, «Дагвино», бутылка выпита, ещё три в запасе, запас карман не тянет. Два путника июньскими светлыми сумерками, — и гончих лай, и звон рогов вокруг пустынного залива, близко, но не то, сторона не та, да и вода другая, — Дон Кихот и я бредут под дырявым зонтиком. К чему зонтик? От падающих комет, естественно. Не от дождя же. Возраст умеренно-стойкий, восемнадцать-двадцать. Кизляр подходит к концу, но и утро приближается, и мосты свели. Скоро и магазины откроются.
Канделябром по голове, в поисках за утраченным портвейном, кого ждала, кого любила я, уж не догонишь, не вернёшь, двое только было, принимали какая есть и любили, для остальных — предмет общественного пользования, городской транспорт в час пик. Куда бежит тропинка узкая, затерянная, тенистая? В уголок случевского, сострадательный и отзывчивый, в манящий уголок портвейно-водочных струй и благовоний, благодетельных и осчастливливающих. Втроём повстречались и сообразили. Стоит луна, месяц, солнце, на дворе темно и солнечно, замерло всё до рассвета, остановилось движение земли и транспорта, пешеходов и письмоносцев с любовными посланиями и эпистолами, доносами и изветами, воплями и газетой «правда-труд-новь-сельская жизнь» в пасторальной колхозносовхозной местности, в пригородах полисов-метрополий, пригород, конечно, не припев, не спевка, не оратория, не хорал, они, оне, кто-то вчера, сегодня, завтра полюбил, о, как на свете без неё прожить; подонки, лизоблюстители, твари, ругай, ругай, авось, прибудет, в нашем полку прибыло, как ваше здоровье, фельдмаршал? Не дождётесь, не дождётесь. Ещё была страна, и можно было разъехаться в разные стороны, кому в лагерь, кому…, обратно вернуться опять, — повезло, — с яблонь цвет облетает густой, ты признайся, кого тебе надо, скажи…, лучше будет, может, радость твоя недалёка, дурачок, а ты мне спать не даёшь. Нехорошо! Побереги меня! Тоже человек. А я уж тебя поберегу. Не сомневайся. Тоскуют и томятся, всё о том же, всё о том…, беспокойные ребята, а зачем, да и снегопад давно прошёл, — мело, мело по всей земле, — пора на лесоповал. Ах, снегопад, снегопад, метель, метель, если женщина просит, спи — не хочу, от пуза.
Дон Кихот и я убегали с кладбища, где только что содействовали захоронению, холодный тридцатиградусный воздух шарил в лёгких, аппетит разыгрался, — от нервов, — хотелось срочно чего-нибудь пожевать, хоть кору деревьев. До парка не добежали, остановились на бульваре, запах укропа, петрушки, зубровки, мяты, — и пахнет яблоком мороз, — хлебнули из маленькой, закусили мятым солёным огурцом, с табачными крошками от авроры-примо-памира. Куда ушёл, зачем, вчера смеялся, хохотал, столько ликующей похабени, выпивали крепко, не отставали друг от друга. И вот! Конечно, до весны ещё далеко, не для меня придёт весна, — не для меня Нева, Днепр, Нил, Оредеж, Буг, река Сестра, Волдоха, Эльба, Лаба, Рейн, Янцзы, Миссисипи разольётся, — но будет ведь, будет. Решил не дожидаться. Ах, какой нетерпеливый! Разве там лучше? Свой дом, сады, огороды, пруды, водоёмы, фонтаны, запруды, тропинки, русалки с наядами-дриадами, не обижали, не отказывали, солёные грибы в кадках — хочу грибков — чего ещё надо? Ан, нет. Время, что ли, приспело, вот и ушёл, а был хороший и простой. Да надолго не хватило. Бывает. Мы тоже уйдём и тоже рано. Всегда рано, всегда не хватает, хочется немножко пожить, — сказала бабушка. Жадность фрайера губит. Не будем сквалыгами. Пусть у нас каждый получит порцию снега, зимним вечером, на плохо освещённых, затихших, заглохших, — чуть-чуть подтаивает, сыро, зябко, — улицах, площадях провинциальной столицы, столичную будет чем закусить, помянут добрым словом лысых отроков, вечных юношей в ожидании вечных девушек, вечной женственности, софии, софочки, софьи, — предчувствую тебя, года проходят мимо, всё в облике одном предчувствую тебя. Хорошее занятие, поясницу не ломит.
«Мм-мм-мм», — сказал Профессор.
Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.
У стен малапаги, последний день помпеи, дрездена, Новгорода, Сталинграда, давно уже поздняя ночь, видишь, фонари зажглись, дидактическая поэма в прозе, госпожа Бовари — это я, Шарль Бовари — это я, последняя страница романа, последний вздох, последняя слеза, выкатилась из слепых глаз гомера, акакия акакиевича, фоки мокиевича, аксентия иванова, сеттембрини, нафты, адриена леверкюна, марлинского и немировича-данченко, — да, странные дела делаются в Испании, — читали в детстве: эмары, буссенары, гавроши с площади звезды, согласия, елисейских полей, графы монте и королевы марго занимали воображение, бередили душу хайдеггеры с хаггардами, везучая ты, Зинка, и как у тебя получается, не один, так другой, и лучше прежнего, э, Надька, тебе за мной не угнаться, пи надо иметь такую, да где ты её возьмёшь? Что было — то было, не отнять. Прощай, Палермо, прощай, Юность.
Один. И никого. Всё-таки хорошо жить! После прошедшего дождя, с солнцем, упавшим на стволы и листья деревьев, на мокрую траву и вымытые черепичные крыши. Над головой небо, под ногами земля. Чего ещё надо? Прочно и надолго. На твой век хватит, недоумок, юродивый от Матфея, Луки, Марка, Иоанна, маргинал Воскресения, Успения, Хождения по мукам, по водам, Генисарет, рыбачья лодка, рыбачьи сети, — и в Галилеи рыбари из той туманной древней дали, забросив невод в час зари, лишь душу мёртвую поймали, — катера, баркасы, фелюги, пироги, ботик Петра первого, второго, третьего, Жомини да Жомини, а об водке ни полслова, ай да гусар, строг, но справедлив. Кизляр кончился.
«Я был женат четыре раза, — сказал Великий Гэтсби, — по паспорту, военному билету, профсоюзной книжке и листку нетрудоспособности».
«Бюллетню, что ли?» — сказал Мой брат-граф.
«Ну да, — сказал Великий Гэтсби, — я же порядочный, у меня всегда, чтоб по закону».
«Был, — сказал Эротичный, — а теперь?»
«Теперь, — грустно сказал Великий Гэтсби, — в первый раз без записи живу. Все документы израсходовал».
«Мм-мм-мм» — сказал Профессор.
Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.
Я покажу тебе чистые бухты, там такой виноград, там такое вино. В Саратове трудно справиться с любовью, одной-то можно, вместе — никак. А в Ленинграде? Нет проблем. Легко, незатейливо. Но не веселит. Чёрное море, Чёрная речка, плавающая и поющая. Русалка? Да не, Русланова. Ещё до ареста. И правильно. При купании не петь — утонуть можно. Большая потеря для музыкальной общественности. Лучше под присмотром.
