Вот только регент Хорти никак не мог понять, что это за странная спешка такая, при которой, нервно наблюдая время, Гитлер тем не менее не спешил завершить разговор, а скорее наоборот, всячески затягивал его.
— Вы не убедили меня, господин Хорти. Вы попросту не в состоянии убедить меня, поскольку я верю фактам, верю донесениям моих дипломатов и разведке. Мне прекрасно известно, как вы готовитесь к переговорам с американцами и кого метите в посредники. Как вы проституируете, извините, распинаясь между янки и англосаксами. Все это крайне позорно и непорядочно с вашей стороны.
Произнесенные Гитлером слова прозвучали более чем резко. Они были откровенно оскорбительными. Однако адмирал успел заметить, что фюрер все же окончательно успокоился. Если он и ворчал, то уже не из неприязни к нему, а как бы по долгу службы. Но «по долгу службы» — это правителю Венгрии было понятно. Сам не раз прибегал к тактике карающего гнева, артистично воспроизводя его даже в те минуты, когда совершенно не хотелось не то что портить себе нервы какими бы то ни было выяснениями, а вообще видеть перед собой того или иного подданного.
Оба они не сразу заметили, что в проеме бесшумно отворенной двери возникла фигура обергруппенфюрера СС Юлиуса Шауба. Да и личный адъютант Гитлера тоже не решался нарушать их молчаливое единоборство, предпочитая, чтобы его случайно заметили.
Прошло не менее двух минут, прежде чем Гитлер, в очередной раз метнув взгляд на часы с амурами и ничем не выдавая того, что видит адъютанта, едва слышно произнес:
— Слушаю вас, Шауб.
— В столице все спокойно, мой фюрер.
Гитлер на мгновение замер, затем резко поднялся и прошелся вдоль окна. От Хорти не ускользнуло, что на благодушное сообщение Шауба фюрер отреагировал так, словно тот сообщил ему о массовом налете на Берлин авиации противника, подобно памятному даже ему, регенту Венгрии, налету на Швайнфурт[14].
— Вы уверены, Шауб, что там действительно все спокойно? У вас есть точные, надежные сведения?
— Вполне надежные сведения, — не расстался Шауб со своей привычкой отвечать, используя последние слова собеседника. — Ваш личный уполномоченный уже дважды просил связать его с вами. Но поскольку…
— Понятно, Шауб, понятно, — поспешно прервал его фюрер, явно опасаясь, чтобы тот не сболтнул чего-либо лишнего.
— Позаботились о том, чтобы накрыть стол?
— Он накрыт, мой фюрер, — доложил Шауб, вытянувшись так, словно докладывал о только что взятой его войсками вражеской столице. — И фрау Ева уже ждет вас.
Гитлер взглянул на адъютанта, как на городского сумасшедшего, но было уже поздно. Из-за болтливости Шауба регенту Венгрии стало ясно, почему концовка его беседы с фюрером проходила в какой-то странной нервозности и в конце концов была основательно скомкана. Только потому, что у фюрера намечалась встреча с любовницей! Как же это оскорбительно!
— Это не последняя наша встреча, господин регент, — вновь обратился фюрер к контр-адмиралу. — Но я должен быть уверен, что к разговору о ваших союзнических обязательствах возвращаться мы уже не должны. Они святы.
— Видите ли, господин Гитлер, Венгрия — маленькая страна, и наши военные, а также сугубо людские ресурсы… — в очередной раз попытался удариться в дипломатию адмирал, однако фюрер резко прервал его:
— Союзнические обязательства святы, господин регент. И я сумею убедить в этом каждого, кто осмелится усомниться в моем праве и моих возможностях убеждать. Они святы, господин Хорти! Все, я вас больше не задерживаю.
6
Пока Власов доставал из нагрудного кармана свернутый вчетверо листик, руки его предательски дрожали. Заметив это, Скорцени взглянул в лицо генерала-перебежчика с презрительным сочувствием. Не хотел бы он оказаться в его шкуре.
— Это черновик. Здесь мои правки. Поэтому позвольте зачитать.
«Какой же он все-таки жалкий!» — все еще не мог успокоиться Скорцени, вглядываясь в худое, почти изможденное, лишенное всякого аристократизма, свойственного немецким генералам, пролетарское лицо Власова.
— Позволите? — неуверенно уточнил генерал.
Гиммлер как-то недоуменно пожал плечами и, кисловато улыбнувшись, кивнул.
Власов держал листик обеими руками, правая рука его дрожала значительно сильнее, и Скорцени показалось, что перебежчик пытается удерживать ее, сжимая кисть пальцами левой. Получалось, что листик он держал, словно Библию.
— Первое условие…
— Вы начинаете с условий? — поползли вверх брови Гиммлера.
— Я имел в виду условие создания и деятельности самого союза, — нервно уточнил Власов.
— Я просматривал эти записки, — вступился за него Гелен, — там имелось в виду именно то, о чем говорит генерал.
Власов признательно взглянул на руководителя «абвера-2» и продолжил:
— «Общерусский воинский союз», по нашему мнению, должны представлять весьма авторитетные среди русских военных генералы. Хотя бы такие, как Абрамов и Балабин. — Власов приподнял голову, и из-за листа, словно из-за бруствера окопа, посмотрел на Гиммлера.
— Авторитетные среди белогвардейских генералов, — уточнил тот.
— Именно так.
— Потому что ваши красные генералы, — сделал ударение рейхсфюрер на слове «красные», — никакого особого доверия ни у германского, ни у русского белогвардейского генералитета не вызывают.
Власов что-то хотел ответить, но запнулся, мигом растеряв все известные ему немецкие слова, и лишь взглянув на непроницаемое лицо Гелена, вовремя нашелся:
— Совершенно верно. Вы правы.
— Значит, было бы лучше, если бы на их месте оказались два генерала из тех, что обучаются сейчас немецкому языку в лагерях для пленных.
— Но авторитет названных генералов значителен именно в эмигрантской среде, которая тоже важна для нас. Учитывая изменение государственного строя, которое неминуемо…
— Читайте дальше, — с мягкой бесцеремонностью прервал его толкования Гиммлер.
— «Общерусский воинский союз Балкан» мог бы достойно представить генерал Крейтер, — заторопился Власов. — Европейскую белоэмиграцию — господа Руднев и Лямпе. А также руководитель самой организованной и влиятельной части ее — парижской — господин Жеребков, который в нашем комитете мог бы возглавить отдел пропаганды.
