Мерсье и Камье поджали ноги, чтобы его пропустить.
– Не выходите? – сказал старик. – И правильно. Здесь только горемыки окаянные выходят.
Он был в гетрах, в желтой шляпе-котелке и в балахоне вроде редингота, доходившем ему до колен. Он проковылял на перрон, обернулся, захлопнул дверь и обратил к ним свое безобразное лицо.
– Видите ли, – сказал он, – я присматриваю себе купе заранее, жду, когда поезд тронется, и тогда уж сажусь в вагон. Они чувствуют себя спокойно, под защитой всяких зануд, но, простите, не тут-то было. В самый последний момент притащился папаша Мэдден. Поезд набирает скорость, а люди заперты внутри, никуда не денешься.
Поезд снова тронулся.
– Прощайте, прощайте, – крикнул господин Мэдден. – Они меня так и не разлюбили, не разлюбили…
Мерсье, сидя против хода поезда, видел, как он, не обращая внимания на людей, устремившихся к выходу, уронил голову на руки, опиравшиеся о набалдашник трости.
О небе много толкуют, в поисках законной и желанной передышки к нему то и дело обращаются взоры и блуждают в толщах прозрачных пустынь, это факт. И как они потом рады, что могут вернуться на землю и снова рыскать в потемках и порхать среди живых. Вот до чего мы дошли.
– Все, – сказал Мерсье. – Это меняет все.
Камье вытер окно отворотом рукава, скрюченными пальцами придерживая его за край.
– Это воистину катастрофа, – сказал Мерсье. – Меня это… – Он подумал. – Меня это удручает, – сказал он.
– Видимость нулевая, – сказал Камье.
– Меня удивляет твое спокойствие, – сказал Мерсье. – Ты что, нарочно, пользуясь моим состоянием, вместо приличного скорого поезда сел со мной в этот драндулет?
– Я тебе все убъясню, – сказал Камье. Камье всегда говорил «убъясню». Почти всегда.
– Я не прошу тебя ничего Убъяснять, – сказал Мерсье, – я прошу, чтобы ты ответил на мой вопрос, да или нет.
– Сейчас не время жечь за собой мосты, – сказал Камье, – и загонять лошадей.
– Это признание, – сказал Мерсье. – Так я и знал. Я постыднейшим образом попался на удочку. И я не выбрасываюсь из поезда только потому, что не особо стремлюсь вывихнуть себе лодыжку.
– Я тебе все убъясню, – сказал Камье.
– Ты мне ничего не будешь Убъяснять, – сказал Мерсье. – Ты воспользовался моей слабостью, чтобы внушить мне, будто я сажусь в скорый, а на самом деле… – Его лицо исказилось. Лицо у Мерсье вообще очень легко искажалось. – Мне слов не хватает, – сказал он, – чтобы высказать переполняющие меня чувства.
– Эту уловку, – сказал Камье, – мне подсказало как раз твое расслабленное состояние.
– Объяснись, – сказал Мерсье.
– Учитывая то, в каком ты виде, – сказал Камье, – надо было уезжать, но при этом не уезжать.
– Ты вульгарен, – сказал Мерсье.
– Мы сойдем на следующей станции, – сказал Камье. – Перекусим и договоримся, какой путь избрать. Если решим двигаться вперед, двинемся вперед. Мы потеряли часа два. Ну что такое два часа?
– Не знаю, – сказал Мерсье.
– Если же мы, напротив, решим вернуться в город… – сказал Камье.
– В город? – сказал Мерсье.
– В город, – сказал Камье, – вернемся в город. За нами выбор одного из быстрых и удобных видов транспорта, я, естественно, говорю о трамвае, автобусе и железной дороге.
– Но мы только что из города, – сказал Мерсье, – а теперь ты говоришь туда вернуться.
– Когда мы покидали город, – сказал Камье, – надо было покидать город. Вот мы его и покинули, и правильно сделали. Но мы не дети. Если необходимость, явив нам свое изменившееся лицо, снова пытается обрушить на нас удар, мы же, надеюсь, не станем упираться.
– Я ощущаю только одну необходимость, – сказал Мерсье, – как можно скорей вырваться из этого ада.
– Здесь все надо взвесить, – сказал Камье. – Никогда не доверяйся ветру, дующему в твои паруса, он всегда несет гибель.
Мерсье сдержался.
– Наконец, – сказал Камье, – поскольку все нужно предвидеть, не исключено, что мы примем героическое решение остаться на месте. В таком случае у меня есть то, что нам нужно.
Деревня, которая представляла собой одну улицу, но, правда, длинную улицу, на которой все выстроилось в один ряд: жилые дома, лавки, бары, две церкви, вокзал, заправочная станция, кладбище и т. д. Бурный поток.
– Возьми плащ, – сказал Камье.
– Вот еще, я не сахарный, – сказал Мерсье.
Они вошли в гостиницу.
– Вы не туда попали, – сказал человек. – Это дом «Кляпп и сыновья», оптовая торговля фрукты – овощи.
– А что заставляет вас думать, – сказал Камье, – что мы не имеем дела с папашей Кляппом или с одним из его отпрысков?
Вышли на улицу.
– А там что, – сказал Камье, – гостиница или рыбный рынок?
На сей раз человек у входа посторонился, виляя всем телом.
– Входите, господа, прошу вас, – сказал он. – Здесь у нас, конечно, не «Савой», но, как бы сказать… – Он смерил их быстрым подозрительным взглядом. – Как бы вам сказать? – повторил он.
– Скажите, – сказал Камье. – Не томите нас.
– Здесь у нас коузи[1], – сказал человек. – Вот именно. Здесь коузи. Вот увидите. Патрик! – вскричал он. И добавил тихо и как бы неуверенно: – Здесь гемютлих[2].
– Он принимает нас за туристов, – сказал Мерсье.
– Ах, – потирая руки, сказал человек, – уж я-то разбираюсь в лицах. Не каждый день мне выпадает такая честь… – Он запнулся и продолжил: – Выпадает такая честь. Патрик!
– Я со своей стороны, – сказал Мерсье, – счастлив, что наконец-то познакомился с вами. Ваш образ уже давно витал перед моим мысленным взором.
– О, – сказал человек.
– Да, да, – сказал Мерсье. – Обыкновенно вы видитесь мне на пороге или у окна. За спиной у вас – вихри света и радости, которые, казалось бы, должны были размыть ваши черты. Но нет. Вы улыбаетесь. Скорее всего, вы меня не видите, потому что я на другой стороне улочки, окутанный густой тьмой. Но я тоже улыбаюсь и прохожу своей дорогой. Вас зовут Голл. Видели ли вы меня в своих грезах, господин Голл?
– Снимайте с себя все, – сказал человек.
– Как бы то ни было, я рад, – сказал Мерсье, – увидеться с вами при несравненно более благоприятных обстоятельствах.
– Что именно снимать? – сказал Камье.
– Ну, плащи там, – сказал человек, – шляпы, мало ли. Патрик!
