Поскольку я не знала своего отца, эта весть не причинила мне особой боли, признается она.
21
Эрминия могла бы уехать с дочерью во Францию, например в Лион, где работал парикмахером ее брат Эмилио. Или в Испанию, к своей сестре Эмилии, которая в каждом письме просила ее: «Ну, приезжай к нам!» (Спустя несколько лет она взяла к себе Виктора, которого ужасы нацистского режима сделали душевнобольным.) Или в Вену, куда их вдруг настойчиво стала звать Розмари. Уже в первом письме золовка пригласила их переехать к ней, она сняла теперь, после того как дом на Ангерерштрассе был во время бомбежки разрушен, квартиру с двумя комнатами, «одна для вас, другая для меня».
Вена — это была мечта Карла и любовь Эрминии. Но она не хотела ехать туда опять с пустыми руками. Она не хотела больше получать этот город в подарок, тем более из рук Розмари, которую «мучила совесть», как она думала. (Она не знала, что тем временем сестра Карла, как «единственная, кто, бесконечно жертвуя собой, заботился о брате», получала от Союза узников концлагерей паек в виде мяса, картошки и полкило сахара.) Итак, они остались в Баварии. Пенсия вдовы составляла двадцать четыре марки, дотация на потерявшего отца ребенка двенадцать марок. Но одна только плата за жилье съедала ежемесячно двадцать марок. Поначалу она с Глорией перебивалась шитьем. Но спустя два или три года после окончания войны она связала крючком по случаю бала пожарников белые перчатки для дочки крестьянина, перчатки произвели фурор среди девочек откуда у тебя такие, скажи, ну скажи же, и уже через несколько недель она получила из районного центра бумагу, в которой сообщалось, что для приносящей доход индивидуальной трудовой деятельности требуется патент, для получения которого просим незамедлительно предъявить свидетельство о присвоении вам должной квалификации. Такого свидетельства у нее не было, и пришлось искать другую работу.
Примерно в то же самое время Розмари опять прислала приглашение в Вену. «Комитет „Народная солидарность“ просил меня сообщить тебе, что ты будешь получать ежемесячно пенсию в 150 шиллингов и 40 шиллингов дадут Глории, всего — 190 шиллингов. Почему ты от них отказываешься? Квартира, которую я все еще держу для тебя и оплачиваю аренду, полностью отремонтирована, есть газовая плита, специально для тебя, в окна вставлены стекла, ты будешь опять жить в городе, как ты привыкла. Неужели ты не испытываешь ностальгию по театру? Разве тебе не хочется посмотреть французское кино без перевода?»
Конечно, Эрминия испытывала ностальгию — она тосковала по Карлу, в Вене он был бы вроде как рядом с ней. Но у нее была своя гордость, она хотела построить там свою жизнь, трудясь вместе с мужем, которого больше не было, но который постоянно жил в ее душе. Разносить газеты — вот выход. Эрминия с Глорией начали с семи абонентов, а под конец обслуживали уже пять деревень, доставляли туда «Миттельбайрише цайтунг». Эрминия даже начала писать заметки о народных собраниях, недовольстве среди крестьян, масленичных карнавалах, и редакторы ставили ее материалы в номер. В феврале 1957 года в ортопедической клинике в Швандорфе потребовалась прачка. Эрминия подала заявление и получила место. А поскольку со времен своего обучения медицине она еще помнила кое-что из латыни и греческого, ее перевели в послеоперационные сиделки. Один из врачей был к ней неравнодушен. Вы себя недооцениваете. Пройдите курсы подготовки медсестер. И она их действительно прошла! К тому времени ей уже было шестьдесят, и она все еще мечтала о Вене.
22
Глория и другая, чужая жизнь вокруг нее.
Свой первый вопрос она задала в восемь или девять лет, вскоре после окончания войны, когда деревенская община выделила им клочок земли. Эрминия хотела выращивать на нем картошку, помидоры и огурцы, но поначалу нужно было избавиться от сорной травы, а для этого требовалась мотыга. Поди сбегай к крестьянам и попроси у них. Крестьянская дочка смотрела на нее с состраданием: как, у них нет даже мотыги? Они настолько бедны? Бедны. Глория спросила вечером в кровати: «Мама, почему мы так бедны?» Эрминия: «Дело не в том, что кто-то беден, а кто-то богат. А в том, кто как приспосабливается к жизни. Богатый, бедный, не в этом вопрос». (А может, к сожалению, все-таки в этом, думала она, гладя щеки, нос и лоб Глории.)
Второй вопрос вовсе не был вопросом. Когда они разносили газеты, им приходилось вставать в половине третьего утра. На вокзале Швандорфа они забирали перевязанные пачки, которые рабочие типографии в Вайдене доставляли к утреннему поезду. Роза-Мария укладывала стопки газет на велосипед и развозила их по близлежащим деревням. В школу она приходила уставшей и очень несчастной. Она боялась, что ее вызовут к доске и она даст неправильный ответ. Она боялась, что над ней будут смеяться, боялась насмешек из-за своего роста — она быстро росла и была уже выше всех своих одноклассников. Она боялась, что кто-нибудь увидит типографскую краску на ее пальцах и ладонях. Поскольку руки нельзя было держать под партой, она сжимала их в кулаки и прятала под мышками. На это обратил однажды внимание внештатный учитель Шрамм, который побывал во время войны в плену, но это только добавило его ненависти к французам. Секвенс, сказал он, покажи-ка нам свои руки. Она повиновалась. Все остальные вытянули шеи и засмеялись. Смотрите, сказал Шрамм, какие французы грязнули. Они даже рук не моют.
Третий вопрос она задавала неоднократно, и Эрминия также неоднократно отвечала на него. Мама, зачем мне так много учиться? Почему ты со мной так строга? Потому что я не только твоя мать — я должна заменить тебе отца. Или: потому что ты не должна опозорить меня перед твоим отцом. Что будет, если он вдруг войдет в дверь? Тогда ты должна будешь показать ему, что из тебя получилось. Дипломированная медсестра, например, о чем Роза-Мария даже мечтать не могла из-за ее трудностей с немецкой грамматикой — с Эрминией она говорила только по-французски. Но позднее она нередко вспоминала слова матери, всегда придававшие ей бодрости: если уж мы выиграли последнюю войну, то справимся и со всем остальным, и поэтому, когда ей исполнилось восемнадцать, она записалась в школу медсестер в Хофе-на-Заале. Рождественские каникулы она проводила дома вместе с матерью. Отпустите Глорию хоть разок на танцы, говорила крестьянка. Вы же не можете держать ее вечно взаперти. Эрминия: женщина права. Иди отдохни, повеселись, но не забывай, кто ты.
Четвертый вопрос — почему она не должна забывать, кто она такая, — поначалу она даже и не задавала. В газетах или в кино она видела фотографии истощенных людей в полосатых одеждах. Ее отец был одним из них. Вот оно опять, то давление, которое она испытывала в детстве, и она знала, что никогда не будет такой, как другие. Я должна буду все время противостоять этому давлению. Если кто-либо начинал оказывать ей знаки внимания, то с самого начала Глория ставила все точки над «i»: мой отец погиб в концлагере. На того, кто в баварской провинции стойко выдерживал тогда это признание, она могла опереться. Или нет, о чем свидетельствует ее первый брак молодой человек не придал значения ее словам, наоборот, он слишком пламенно ее добивался и обожал ее. Вероятно, кое-что в его окружении должно было насторожить ее — высокопарные разговоры о немецкой земле, хранившиеся в коробочке ордена и нашивки, — но, с другой стороны, выходишь ведь замуж за одного-единственного человека, а не за его родню. Только тон, которым ее муж говорил с ней, вскоре стал грубым, а обращение оскорбительным — ему нравилось унижать ее. Она продержалась шесть лет, но однажды он процедил сквозь зубы: твой отец определенно что-то натворил, иначе его не отправили бы в концлагерь, и тогда она ушла от него.
