Скоро. Прямо сейчас. Раз уж пришел сюда, так скажу, — по крайней мере, ему скажу, должен ведь я это сказать хотя бы раз в жизни. Вот и получится, что пришел не зря.
— Значит, так… Неприятное ощущение… Я чувствую пустоту внутри. Как будто там у меня ничего нет. Боли тоже нет, от пустоты внутри по-настоящему не больно… Просто чувствую, как будто жизнь из меня утекла. Как будто меня проткнули и я стал потихоньку вытекать сам из себя. Раньше я был наполнен — если не целиком, то отчасти. Я не почувствовал, когда это началось, эта утечка, но, видимо, мало-помалу утекал и очнулся, когда был уже пуст. Вроде кровотечения. Если раненому долго не останавливают кровь и он много ее потеряет, то его уже не спасти. Со мной случилось что-то похожее: я потерял себя, упустил из виду. И не знаю, кем теперь стал.
— И все же вы живой человек.
— Не стоит судить по внешности.
Он просит уточнить, когда у меня наступил «момент истины»; он любит такие словечки, по голосу чувствуется.
— Совсем недавно. Иначе я бы заткнул брешь.
— А как это произошло? Толчком для осознания пустоты внутри послужило какое-то событие?
Сказать, что помог журнальный столик? Нет, даже исповедь не бывает беспредельно откровенной. И так я сказал уже слишком много, и кажется, будто теперь у меня отнято последнее, что оставалось. Не то чтобы сокровище, но это было мое.
— Ну, вспомнили?
Он бросает на меня свой серый взгляд. Бросает… На меня снисходит озарение, и я ловлю на лету недостающее звено.
— Было так: я бросаю дочке мяч и вижу, что он вдруг начинает потихоньку сдуваться… Такой большой разноцветный мяч, совсем новый. Сдувался-сдувался и стал как тряпочка. Я объяснил Марион, что мяч был надут воздухом, что он, наверное, прохудился и воздух вышел через дырочку. Сказав это, я подумал: в точности как я сам. Вот и все…
Психолог на меня смотрит. Серьезно смотрит. Серьезный серый взгляд.
— Вы согласны с моей женой? Думаете, это серо? Ох, простите, это серьезно? Я на самом деле не в порядке?
— То, что я думаю, не имеет значения. Главное, что думаете вы… Каждый человек в один прекрасный день задумывается о своей жизни, о смысле своей жизни. Это экзистенциальные вопросы. Некоторые ставят эти вопросы острее, другие не так остро. Вероятно, для вас они стоят остро. Только я не уверен, что вы ищете помощи извне. Пришли не по собственной воле — вас «привела» жена… Но вот если вы придете ко мне снова, то лучше бы — когда сами захотите. По своему решению. Подумайте об этом…
Потом он объяснил, что терапия, которую он применяет, основана на ассоциации идей: одна идея влечет за собой другую, а та, в свою очередь, следующую… Он теребит цепочку на шее, свой фрейдистский амулет, и амулет его вдохновляет: объяснения понятные, без зауми.
— Подумайте об этом спокойно… и самостоятельно. Не позволяйте никому решать за вас.
Лично я обо всем уже подумал. Прощайте, месье Гри-гри.
— Ну и как? — спрашивает жена. — Что он собой представляет?
— Весь серый.
— Бенжамен, с тобой невозможно говорить о серьезных вещах! Как все прошло, хорошо?
— Да.
— Что он тебе сказал?
— Он сказал… Он сказал, что это экзистенциальный кризис. Что я задаю себе вопросы о смысле жизни, и что, по его мнению, это скорее признак психического здоровья. Он считает, что я в полном порядке.
— Бенжамен, ты не показал ему себя в истинном свете. О чем вообще ты ему рассказывал?
— Обо всем… О своей работе, о родителях, о Марион…
— А обо мне?
— Да, да, и о тебе тоже.
— И что же ты ему обо мне сказал?
— Что ты всегда готова… поддержать меня.
— Даже немножко перегибаю палку. Я не могу взвалить на себя все, ты же понимаешь… Вот потому-то ты и должен взять себя в руки. Когда ты снова к нему пойдешь?
— Он считает, что я не нуждаюсь в помощи психолога. Или — в немощи психолога? Что-то я запутался…
Она вздыхает:
— Видишь, какой ты: как только надо приступить к действиям, ты увиливаешь.
— И об этом тоже я ему сказал, честно объяснил: чуть что — я в кусты. Но он так не считает. Он считает, мне так кажется, потому что я не уверен в себе. Это симптом моего экзистенциального кризиса. Но тут не о чем беспокоиться. Просто мне надо поверить в себя, признать свои достоинства. Потому что, видишь ли, мне свойственно видеть в себе одни недостатки. Понимаешь?
Она очень миленько надувает губки. Если бы она занималась любовью так, как надувает губки, я бы хоть сейчас прыгнул в койку.
— Он так сказал? Врешь, Бенжамен!
— Вовсе не вру. И если ты мне не веришь, то как, по-твоему, я поверю в себя? Он ясно сказал: окружающие не должны подвергать сомнению достоинства человека, при экзистенциальном кризисе иначе нельзя. Понимаешь, этот кризис — такая штука, которая делает тебя слабым…
Я читаю в ее взгляде недоверие, вроде бы она колеблется…
И вдруг взрывается. Бум!
— Экзистенциальный кризис! Экзистенциальный кризис! Шел бы ты знаешь куда со своими экзистенциальными кризисами! Этот тип даже не понял, что ты не в порядке!
— Он смотрел на меня другими глазами…
Она успокаивается — так же неожиданно, как и взорвалась. Я попал в яблочко?
— Просто он видел тебя в другой обстановке… и не мог понять… Но в том, что он сказал, есть хотя бы один положительный момент: ты должен поверить в себя, должен окунуться в дело и не должен больше уклоняться от ответственности. Подумай об этом, Бенжамен. А пока, будь добр, сбегай за пиццей.
Я надеваю куртку и уже с порога зову:
— Беатрис!
— Что?
— Еще он сказал, что с точки зрения душевного равновесия сейчас не время покупать аптеку. Я слишком хрупок.
5
Любовь, а не война
Не стоило говорить, что я хрупок. С тех пор как сказал, все время кажется, что вот-вот разобьюсь. Разобьюсь, как треснувший, обреченный на погибель стакан. При малейшем ударе могу расколоться. Разлететься на тысячу кусочков.
От громких голосов я теперь начинаю вибрировать и каждой клеточкой чувствую угрозу. Я — выщербленная хрустальная ваза, я в опасности. А что делают с разбитой вазой? Выбрасывают на помойку и забывают о ней.
Когда Беатрис кричит, каждое ее слово как выстрел, и мне хочется, спрятавшись под кроватью, выждать, пока она сложит оружие и уже не будет пулемета. Конечно, патроны холостые, но даже звуки выстрелов меня ранят. И из ушей течет кровь.
Когда Беатрис кричит, если я хочу, чтобы она меня услышала, я должен кричать еще громче. Но начни мы оба орать — на что это будет похоже? И что будет с Марион?
