– Почему ты так почтительно разговариваешь с этими людьми?
– Как они со мной разговаривают, так и я с ними разговариваю.
– У тебя нет ни малейшего понятия о чести. Тебе мало, что они унизили нас в тысяча девятьсот сорок пятом году?
– Это были не они.
– Какая разница! Эти люди были союзниками американцев.
– Во время войны они были еще совсем детьми, как и я.
– Ну и что? Их родители были нашими врагами. Кошка собаке не товарищ.
– Не следует говорить такое при ребенке, – кивает Нисио-сан в мою сторону.
– При этой малявке?
– Она все понимает.
– Тем лучше.
– А я люблю эту малышку.
Она говорила правду: она любила меня не меньше, чем своих десятилетних дочек-двойняшек, которых никогда не называла по имени, потому что не отличала друг от друга. Она называла их футаго, и я долгое время полагала, что так зовут одну из девочек: множественное число в японском языке обозначается не всегда четко. Как-то девочки пришли к нам в дом, и Нисио-сан издалека окликнула их: «Футаго!» Они бросились к ней одновременно, как сиамские близнецы, и только тут я поняла значение этого слова. Кто знает, может, с близнецами в Японии дело обстоит сложнее, чем в других странах.
Я очень скоро усвоила, что мой детский возраст возводит меня в особый статус. В Стране восходящего солнца ребенок с момента рождения и до детского сада – это маленький божок. И, следуя этой традиции, Нисио-сан обращалась со мной как с божеством. Мои брат, сестра и ее дочки-двойняшки уже переросли священный возраст и не заслуживали особого почитания. А я была окосама: сей почетный титул означает «Его Величество Дитя».
Когда я по утрам заглядывала на кухню, Нисио-сан не знала, как мне угодить. Она мне ни в чем не отказывала. Если мне хотелось попробовать, что она ест на завтрак, а это случалось довольно часто, она уже не притрагивалась к своей тарелке, видя, что японские блюда нравятся мне больше, чем мой детский рацион. Она терпеливо ждала, когда я удовлетворю свое любопытство и аппетит, и снова придвигала к себе тарелку, только если я великодушно оставляла ей кое-какие крохи.
Как-то в полдень, во время второго завтрака, мама заметила, как Нисио-сан ублажает мои капризы. Меня она строго отчитала, а Нисио-сан посоветовала не подчиняться моей тирании. Напрасный труд. Как только дверь за мамой закрылась, я тут же снова пристроилась к тарелке моей нянюшки. Разве можно было сравнить приготовленную для меня отварную морковку с волоконцами мяса и окономьяки (блинчики с капустой, креветками и имбирем) и рис с цукемоно (хреном, выдержанном в шафрановом маринаде)!
Каждая трапеза у меня делилась на две: сначала я вместе со всеми ела в столовой, а затем – на кухне. В столовой я едва прикасалась к подаваемым мне блюдам, оставляя место для кухонных угощений. Мне нетрудно было выбрать, с кем мне лучше: с родителями, которые обращались со мной как с другими детьми, или с моей нянюшкой, которая боготворила меня.
И я решила стать японкой.
Я и в самом деле росла японкой. В два с половиной года быть японкой в провинции Кансай – это значит жить среди неземной красоты и обожания. Быть японкой – значит наслаждаться пьянящим благоуханием сада, омытого дождем, сидеть на каменной кромке пруда и любоваться горной грядой, устремленной к небу, как и мое переполненное восторгом сердечко, и внимать тягучей песне торговца сладкими пататами, что бредет по улице перед закатом солнца.
Быть японкой в два с половиной года – значит быть любимицей Нисио-сан. Стоило мне подойти к ней, как она бросала все дела, чтобы обнять меня, приласкать и спеть песенку о котятах или цветущих вишнях.
В любую минуту она готова была рассказывать мне леденившие кровь страшные истории о разорванных на куски людях или сказки о злой колдунье, что варила суп из своих пленников. Я обожала слушать эти жуткие истории.
Она садилась, укладывала меня на колени и баюкала, как куклу. Я жаждала ласки и утешения, а потому притворялась, что у меня что-то болит: Нисио-сан охотно включалась в игру и долго жалела и утешала меня, делая вид, что верит моим мнимым бедам.
Она ласково водила пальцем по моему лицу, восхваляя необыкновенную, как она говорила, красоту своей воспитанницы: она восторгалась моими губами, лбом, щеками, глазами и уверяла, что никогда еще не видела такой прелестной богини. Моя нянюшка была сама доброта.
Я могла бы всю жизнь нежиться в объятиях Нисио-сан, наслаждаясь ее обожанием. А она с удовольствием пела мне дифирамбы, убеждая меня в моем божественном предназначении.
Нужно было быть просто дурочкой, чтобы в два с половиной года не стать японкой.
Не случайно по-японски я заговорила раньше, чем на своем родном языке: культ, которым была окружена моя персона, требовал от меня ответных лингвистических усилий. Ведь я должна была общаться с обожавшими меня подданными. Их было не так уж много, но их благоговейного почитания вполне хватало, чтобы до краев заполнить мой жизненный мирок: это были Нисио-сан, ее дочки-близняшки и уличные прохожие.
Когда я прогуливалась по улице, держась за руку своей главной жрицы, я свято верила, что все ротозеи должны приветствовать меня громкими криками восторга. Однако нигде я так не наслаждалась своим всевластием, как в саду, – это был мой храм.
Да, здесь, на этом кусочке земли, засаженном цветами и деревьями и со всех сторон окруженном каменной стеной, мне было сладостнее всего.
Сад возле нашего дома был японским. То есть это было само совершенство. Хотя и не в стиле дзен. Однако выложенный камнем пруд и с изысканным вкусом подобранные насаждения замечательно отражали традиции страны, в которой как нигде с поистине религиозным преклонением извечно воспевают красоту сада.
Сад был моим царством – здесь вера в мое божественное предназначение достигала наивысшей концентрации. За высокими стенами сада, крытыми японской черепицей, я пряталась от прочего люда и чувствовала себя как в святилище.
Когда Богу требуется место, символизирующее земной рай, он выбирает не уединенный остров, не морской берег с золотым песком, не альпийский луг или поле спелой пшеницы. Он выбирает сад.
И я с ним полностью согласна: лучшего места не найти. Я чувствовала себя здесь самой настоящей императрицей, и мои подданные – растения по моему приказу послушно расцветали, стоило мне только на них посмотреть. Это была первая весна моей жизни, и я еще не знала, что юношеская пора расцвета сменится апогеем, а затем и увяданием.
Вечером, заметив набухший бутон, я приказывала ему: «Распускайся!» И к утру этот бутон превращался в дивно-прекрасный белоснежный мак. Могла ли я сомневаться в своей власти? Я рассказывала об этих чудесах Нисио-сан, и она соглашалась: да, ты все можешь.
С того дня, как моя память проснулась, а это произошло в феврале, мир вокруг меня непрестанно расцветал. Словно сама природа приветствовала мое пришествие. С каждым днем сад становился все роскошней и роскошней. На смену каждому увядшему цветку рядом расцветал новый, еще более прекрасный.
