Она распечатала конверт канареечного цвета.
«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Ева порывисто прижала письмо к груди.
Ева не сомневалась, что отправителем был тот, о ком она старалась не думать: Квентин, сын ее покровителя Филиппа.
5
— Я хочу завести собаку.
— Ты становишься сентиментальной!
Девушка-подросток сурово глядела на мать, Патрисию, вялое и бесформенное тело которой, утопая в необъятном балахоне, покоилось на диване и представляло собой зрелище, скорее напоминавшее груду грязного белья, чем человеческие формы.
Этим утром, подсунув подушку под поясницу, скрестив лодыжки на подлокотнике дивана и сложив руки на животе, Патрисия с упоением жаловалась на жизнь; она брюзжала с тем же сладострастием, с которым другие поутру потягиваются. Но, скользнув взглядом по тонкому, стройному и враждебному телу Альбаны, она поняла, что та настроена воинственно, и умолкла.
С минуту две женщины слушали, как на площади свирепо кудахчут попугаи и попугайчики.
Патрисии хотелось крикнуть, что ей не хватает нежности. Никто больше не ласкал ее. Ни один мужчина. И даже дочь. Под тем предлогом, что она уже встречается с мальчиками, Альбана отвергала физический контакт с матерью. Новая любовь прогоняет прежнюю?.. Неужели начисто умирают дочерние чувства, когда просыпаются гормоны? Почему бы, убегая на свидание, не чмокнуть мать в щечку? Или это непреложный закон? Но кто его установил?
«Когда к нам перестают прикасаться, это начало старости», — заключила Патрисия. Она пожала плечами. «Я преуменьшаю. Но дело гораздо хуже: ко мне не только никто не прикасается, на меня никто не смотрит с любовью».
— Вот бы собаку…
Слова застряли в горле. Да, собака любила бы ее. Она боготворила бы ее и принимала безоговорочно. Да разве бывает, чтобы собака так критически пялилась на хозяйку, как Альбана смотрит сейчас на мать?
— Собака не сделает тебя привлекательной, — припечатала Альбана.
— Меня уже ничто не может сделать привлекательной, дорогая.
Эта фраза напугала девушку, а матери принесла облегчение. Альбана раздраженно ополчилась на этот фатализм:
— Красота не имеет никакого отношения к молодости.
— Такое может сказать только тот, кто молод…
— Мама, у меня есть подруги, у которых матери выглядят гораздо моложе своих лет.
Патрисия рассмеялась, поймав дочь на противоречии:
— Ты сама-то себя слышишь? Ты же признаешь, что быть красивой — это быть молодой или хотя бы молодо выглядеть.
— Я назову тебе десятки сорокапятилетних актрис, от которых тащатся мои приятели…
— Это их работа, дорогая. Соблазнять — это профессия комедиантов. Не будь наивной. Ты напоминаешь мне твоего отца, который каждое лето возмущался, что чемпионы «Тур де Франс» крутят педали быстрее его…
Альбана стала пунцовой. Со всем пылом своих пятнадцати лет она осуждала такую сдачу позиций: ей была нестерпима мысль, что наступит день, когда она уже не сможет нравиться. Нет, Патрисия не была злобной, но ей нравилось мучить дочь, лишая ее иллюзий.
— Мама, какого цвета у тебя волосы?
— Что?.. Ну ты же знаешь, дорогая.
— Какого цвета у тебя волосы?
— Каштановые.
— Неужели?
— Каштановые всю жизнь были.
— Правда?
— И моя парикмахерша очень хорошо мне его освежает, этот цвет. Наконец-то она подобрала мне удачный оттенок.
— Да ну?
Девочка схватила с комода зеркало и протянула его матери:
— Покажи мне хоть что-нибудь каштановое на твоей черепушке.
Возмущенная, Патрисия вооружилась зеркалом. Взглянула в него и ужаснулась: тусклая поросль, бурая с проседью, сухая и безжизненная, змеилась по мучнистому лбу и щекам; концы, тронутые рыжиной, казались скорее опаленными, чем окрашенными. Нет, это не она… Патрисия тряхнула зеркало, будто пытаясь привести его в порядок, и снова в него взглянула. Все та же уродина. «Когда я была у Маризы? Совсем недавно, в ноябре… а сейчас апрель, и прошло… о боже, полгода!»
Она была вне себя.
Альбана смотрела на мать, торжествующе вскинув подбородок, и была похожа даже не на судью, а на статую судьи.
— Мама, ты совсем о себе не заботишься…
Патрисия хотела сказать: «Потому что никто обо мне не заботится», но снова жаловаться… и она удержалась от пустой словесной перестрелки.
— Что ты мне посоветуешь, дорогая?
Вопрос застал врасплох Альбану, которая ждала ожесточенного отпора и готовилась к перебранке.
— Ну да, — повторила Патрисия, — что мне делать?
Альбана села и угрюмо вздохнула:
— Сходи к своей парикмахерше.
— Завтра же и схожу.
— И соблюдай диету.
— Ты нрава.
— Я серьезно.
— Понимаю. Сколько кило?
— Начни с десяти. Там будет видно…
— Хорошо, дорогая, — смиренно прошептала Патрисия. — А потом?
— Ну и пойдем купим тебе новые шмотки, только не эти твои балахоны и паруса для катамаранов.
— Правда? Ты пойдешь вместе со мной?
Патрисия, как ребенок, выпрашивала любовь. Сцена принимала неприятный оборот: Альбана превращалась в мать собственной матери, и ей пришлось смирить воинственный пыл.
— Да, я помогу тебе. Но сначала похудей!
Патрисия согласно закивала и тут же поймала себя на новом ощущении: у нее зарождается второй подбородок.
Мать и дочь удрученно прислушались, как на площади препираются попугаи. Что могли друг другу сказать эти идиотки?
Патрисия выдохлась. Капитулировав перед дочерью, она готова была и к другому отречению: зачем принуждать себя к изменениям? Если время приступило к своему труду по разрушению ее тела, мудрость состояла в том, чтобы принять эту данность… разве не так? Если не мудрость, то, во всяком случае, лень. «Ужас, как я обленилась…»
— Но зачем мне вся эта канитель? — снова заговорила Патрисия.
— Ты шутишь?
— Нет ничего мучительнее диеты. Трудно побороть привычки. Да и для чего?
— Для себя.
— Для меня? Мне наплевать. Во всяком случае, я решила на это плевать.
— Ты смеешься? Ты же на себя плюешь, а значит, себя не уважаешь. Ну и потом, если бы ты постаралась, это было бы и для меня.
— Тебе за меня стыдно?
Конечно, так оно и было, но Альбана понимала, что сознаться в этом было бы слишком жестоко.
