– Мы только вчера нашли для майора дом, – быстро сказал Уилкинс. – Рядом с вами, сэр. На Эльб-шоссе. – Капитан уже усвоил, что взгляды и поступки полковника зачастую расходятся с общепринятыми, а памятуя о его манере выражаться без экивоков, опасался стычки. – Вы почти соседи, сэр.
Бернэм все наблюдал за немцем, который уже вскарабкался на платформу и теперь стоял неподалеку с протянутой рукой, видимо рассчитывая, что друзья полковника будут столь же щедры.
– Уходите – или я прикажу вас арестовать, – сказал майор на безукоризненном немецком.
Старик сжался, попятился, кланяясь, развернулся и нетвердой походкой заковылял прочь.
Бернэм поморщился:
– Ну и вонь же от них.
– Это от истощения, такое происходит, если человек долгое время получает менее девятисот калорий в день, – сказал Льюис.
– По крайней мере, от голодных меньше неприятностей. – Бернэм сухо улыбнулся.
– Верно подмечено, – сказал Уилкинс, пытаясь разрядить сгущающуюся атмосферу.
Бернэм кивнул и бросил на Льюиса взгляд профессионального дознавателя. Протяжный гудок приближающегося поезда избавил полковника от необходимости объяснять майору, что он ошибается. Очень сильно ошибается.
– Почему эти дети бегут за нами? – высунувшись из полуоткрытого окна, спросил Эдмунд.
Орава немецких детей бежали рядом с останавливающимся поездом. Многие из них выкрикивали имена святой троицы – «шоко, циггиз, сэндвич», – но пассажиры еще не были знакомы с установленным ритуалом раздачи пайков, а потому дары из окон никто не бросал.
– Может, хотят посмотреть, как мы выглядим, – предположила Рэйчел. – Мы приехали.
– Так это немцы?
– Да. И все, хватит. Надевай пальто.
– Они не похожи на немцев.
Рэйчел поправила сыну галстук, лизнула палец и стерла пятнышко сажи с его щеки и пригладила волосы.
– Посмотри на себя – как ты выглядишь. Что подумает отец?
Носильщики, числом превосходящие пассажиров, принимали багаж, предоставляя приехавшим возможность отыскать мужей и отцов. Передав чемодан энергичному седоволосому старику, Рэйчел вышла из вагона и окунулась в реку из твидовых костюмов, шляп, пудры и губной помады, устремившуюся к встречающим мужчинам. В потоке уже обнимались воссоединившиеся пары. Жена майора, как и обещала, наверстывала упущенное. Бросившись к мужу, миссис Бернэм сжала ладонями его лицо и поцеловала прямо в губы. Это было так дерзко, так бесстыдно, что Рэйчел отвернулась. Сама она никогда бы не поцеловала Льюиса вот так на публике, даже в пору самых пылких их отношений, – это же непристойно.
Мужа Рэйчел увидела первой. Льюис стоял чуть в стороне от толпы, с выражением немного испуганным и беззащитным, – и с ней случилось именно то, что описывается в рассказах из женского журнала: сердце застучало, на горле запульсировала жилка, дыхание участилось. Это острое, пронзительное ощущение длилось секунду или две, но схлынуло, как только он увидел ее, – его глаза расширились, но в следующий миг он уже улыбался кинувшемуся к отцу Эдмунду. Льюис взъерошил сыну только что приглаженные волосы:
– Надо же, как ты вырос.
– Привет, папа!
Несколько секунд Льюис неотрывно смотрел на Эдмунда, отмечая перемены, всегда удивительные для взрослых и незаметные самим детям, и лишь когда использовать сына как прикрытие стало уже невозможно, повернулся к Рэйчел и ткнулся в ее лицо поцелуем, угодившим куда-то в уголок губ.
– Хорошо добрались?
– Немного качало.
– Тогда надо выпить чаю. Если повезет, угостимся штруделем.
– Немцы не умеют заваривать чай, – сказал Эдмунд.
Льюис рассмеялся. Одно из немногих клише о немцах, соответствовавших действительности.
– Теперь у них лучше получается.
Эдмунд с любопытством озирался, вбирая каждую деталь, он оживился, углядев что-то интересное на мосту над железнодорожными путями.
– Что они там делают?
– О боже, – прошептала Рэйчел.
Двое детей держали за ноги мальчишку, свесившегося с моста перед идущим внизу поездом. В руках мальчик держал клюшку для гольфа, и в какой-то миг показалось, что поезд ударит его, но трубы паровоза пролетели в каких-то дюймах от головы мальчика, а затем он замахал клюшкой, скидывая с платформы куски угля, которые ловили в подолы стоявшие внизу женщины.
– Им это разрешают? – замерев в восхищении, спросил Эдмунд.
– Официально – нет, – ответил Льюис.
– И ты их не остановишь?
Льюис заговорщически подмигнул сыну.
– Не вижу кораблей[14], – сказал он, спеша направить семью к выходу из вокзала, пока не посыпались другие трудные вопросы.
Самый роскошный гамбургский отель, «Атлантик», пережил войну и теперь являл оазис расточительности в пустыне бережливости. Это впечатление усиливал крытый дворик с пальмами в кадках, примыкавший к большой гостиной, где сидевшие меж пальмами музыканты играли для пьющих чай англичан, которые на час забывали тяжкие, серые годы и представляли, как это будет выглядеть на открытке. Пообтрепавшаяся роскошь, чай, позвякивание ложечек, толстые ковры – это, по мысли Льюиса, создавало атмосферу комфорта и уверенности, необходимую для объявления принятого им решения. Но музыка его не устраивала. Обычно здесь наигрывали бодрые мелодии, популярные у англичан, но сегодняшние исполнители – пианист и певица – буквально вынимали душу мелодичной меланхолией немецких песен. Невеселые новости требовали веселого фона, и эта тоскливая музыка не годилась.
Рэйчел узнала мелодию с первых тактов – это была шубертовская «Песня» – и сразу же отдалась ее глубокому течению. Штрудель остался нетронутым, ей доставало музыки, которую она, единственная в этом зале, слушала с напряженным вниманием и полной концентрацией. Сидевший рядом Эдмунд жадно поглощал пирог, одновременно засыпая отца вопросами. Вопросов было много, накопилось за целую войну, и все требовали незамедлительных ответов. Льюис курил, отвечал сыну и ждал подходящего момента, чтобы попросить музыкантов сменить репертуар.
– Германия теперь как колония?
– Не совсем так. Со временем мы вернем ее им… когда все здесь поправим.
– Мы получили самую лучшую зону?
– Здесь говорят, что американцы получили виды, французы – вино, а мы – руины.
– Но это несправедливо!
– Ну, руины сотворили мы сами.
– А русские?
– Русские? Им достались фермы. Но это уже другая история. Как штрудель, дорогая?
