— А у нее есть свое дерево?
— Не то чтобы дерево, скорее куст, тот, что растет под верандой. Чабу приносит ему каждый день еду: лепешки и пирожные и вообще понемножку от всего, что ест сама.
Я был в восторге — на какой редкостный этнографический материал я напал — и твердил в уме: пантеизм, пантеизм.
— Но, Чабу, дерево же не ест лепешек.
— Как это, я же ем! — ответила она, очень удивленная моим замечанием.
Я решил по свежим следам записать мое открытие и под предлогом, что должен выкурить трубку, спустился к себе. Закрыл дверь на засов и записал в дневнике: «Разговор с Майтрейи, первый раз. Замечательный примитивизм мышления. Ребенок, который начитался больше чем нужно. Мой позор на террасе — я не способен придумать сказку; какой-то ступор перед наивностью, неискушенностью, может быть, из-за этого. Настоящее открытие — Чабу, пантеистическая душа. Наделяет своими ощущениями неодушевленные предметы; например, дает лепешки дереву, потому что сама их ест. Очень интересно».
Записав в дневнике эти несколько строк, я растянулся на кровати и задумался. Не знаю, что за сомнения одолели меня тогда, но спустя несколько минут я встал и добавил в дневнике: «А может, я ошибаюсь…»
Вечером мы работали с инженером в его кабинете. Перед тем как разойтись, он коснулся моего плеча и сказал:
— Ты нам очень дорог, Аллан, моей жене и мне. Мы хотим, чтобы ты чувствовал себя у нас как дома. Ты можешь свободно ходить по всем комнатам. Мы не ортодоксы, и у нас в доме нет женской половины, мужской половины. Если тебе что-то будет нужно, прошу тебя, скажи моей жене или Майтрейи. Я полагаю, вы с ней уже подружились…
Сегодняшнее происшествие позволило бы мне сказать «да». Все же я выложил ему свои трудности.
— Любая индийская девушка ведет себя так с иностранцем…
И он рассказал мне, как однажды они были приглашены к чаю в итальянское посольство, и консул, сопровождая Майтрейи по внутреннему дворику, взял ее под руку, потому что шел дождь, а зонтик был всего один. Этот жест со стороны незнакомого мужчины так перепугал Майтрейи, что она кинулась под дождь на улицу, забралась в машину, проплакала до самого Бхованипора и затихла только на руках у матери. А случилось это всего год назад, когда Майтрейи было уже почти пятнадцать лет, она уже сдала вступительные экзамены в университет и готовилась стать бакалавром искусств. Другой раз знакомое европейское семейство пригласило ее в свою ложу в оперном театре, и когда один милый юноша попытался в темноте взять ее за руку, Майтрейи сказала ему на ухо, но так, чтобы все слышали: «Хочешь получить в зубы?» Паника, все повскакали с мест. Вмешалась сама госпожа X. (имя слишком известное в Калькутте, чтобы упоминать его вслух). Последовали объяснения и извинения. «Я что, допустила грамматическую ошибку?» — спросила Майтрейи.
Я смеялся от души, хотя и спрашивал себя: она наивна или дурачит нас всех? Может быть, она просто оттачивает свое остроумие и хохочет за нашей спиной? Мне было не уйти от этой мысли всегда, когда я слышал ее смеющийся голос из соседней комнаты.
— Ты знаешь, что Майтрейи пишет стихи? — с гордостью спросил меня инженер.
— Подозревал, — ответил я.
Однако это открытие вызвало во мне раздражение. Все девушки пишут стихи. Я видел, что инженеру хочется изобразить дочь как этакого вундеркинда, и меня покоробило. И раньше бывали дни, когда я присматривался к ней с досадой, думая: какие в ней таланты, что она так самоуверенна?
— Она пишет философские стихи, они очень нравятся Тагору, — добавил инженер, наблюдая за мной.
— Да? — Я постарался изобразить равнодушие.
Спускаясь по лестнице, я встретил Майтрейи, выходившую из библиотеки.
— Я не знал, что ты поэтесса, — сказал я, пытаясь говорить язвительно.
Она покраснела и прижалась к стене. Меня стала уже нервировать эта ее болезненная чувствительность.
— В общем-то, тут нет ничего плохого, если ты пишешь стихи. Лишь бы они были красивые.
— А откуда вы знаете, что они некрасивые? — спросила она, листая том, который несла из библиотеки.
— Красивые, не сомневаюсь. Мне только интересно, что ты можешь знать о жизни, чтобы писать философские стихи?
Она задумалась и вдруг рассмеялась, стыдливо скрестив руки на груди.
— Чему ты смеешься?
Она оборвала смех.
— Я не должна была смеяться?
— Не знаю. Я ничего тут у вас не понимаю. В конце концов, каждый поступает, как ему нравится. Я просто спросил тебя, чему ты смеешься, я думал, что ты можешь мне объяснить.
— Отец говорит, что вы очень умный. — (Я поморщился). — Поэтому я все время боюсь сделать какую-нибудь ошибку, чтобы не раздражить вас.
— А почему ты так боишься меня раздражить?
— Потому что вы наш гость. А гостей посылает Бог…
— А если гость — плохой человек? — Я экзаменовал ее, как ребенка, хотя лицо ее было серьезным, почти мрачным.
— Бог позовет его обратно, — быстро ответила она.
— Который Бог?
— Его Бог.
— Как, у каждого человека — свой Бог?
Я нажал на слово «свой». Она посмотрела на меня, подумала, опустила веки, а когда подняла их снова, взгляд был влажным.
— Я ошиблась, да?
— Как я могу знать, — сказал я, пытаясь скрыть замешательство. — Я же не философ.
— А я — да, — выпалила она, не колеблясь. — Я люблю думать, сочинять стихи, мечтать.
«Тоже мне, философиня!» — подумал я и улыбнулся.
— Я хотела бы быть старой, — вдруг проговорила она с таким чувством, с такой тоской, что я вздрогнул. — Старой, как Роби Тхакур.
— Кто это — Роби Тхакур? — спросил я в непонятном волнении.
— Тагор. Я хотела бы быть старой, как он. Когда ты старый, ты больше любишь и меньше страдаешь.
И, вдруг застыдившись, метнулась прочь, но сдержала себя и остановилась, может быть поняв по моему виду, что мне тоже нелегко с ней.
— Мама ужасно огорчилась: она прочла в одной книжке, что в Европе по вечерам едят суп. Мы вас никогда не угощали супом, поэтому вы у нас такой худой. Мы все отвары выливаем птицам.
— Но я вовсе не люблю супов, — попытался я ее успокоить.
— А лучше бы вы любили! — сказала она, и глаза ее сверкнули.
— Да какая разница, в конце концов?
— Для мамы есть разница…
Она не договорила. Я смешался и не знал, что думать об этих перепадах настроения, о внезапной ярости в глазах. Может быть, я ляпнул что-то не то, подумалось мне.
— Прости, пожалуйста, если что не так, — сказал я мягко. — Я не знаю, как вести себя с индийцами…
