Ольга не сразу сообразила, почему Аренский-старший не берет ничего в руки, а, как черепаха панцирь, все укладывает на спину. Когда каждая вещь легла на свое место, Василий Ильич взял на руки Наташу, которая при необходимости могла просто висеть на ремне у него на груди. Затем он протянул Ольге один из многочисленных опоясывающих его ремней и посоветовал:
— Намотайте на руку и идите вплотную за мной. Не позволяйте себя оттиснуть — задавят. Если почувствуете, что вас оттаскивают, просто спрячьтесь за мою спину.
— А как же Алька?
— Алька у нас человек опытный, он не пропадет. Правда, сынок?
— За меня не волнуйтесь, — солидно успокоил взрослых Алька. — Я в любую дырку пролезу, не впервой!
Поезда ещё не было видно, и откуда толпа узнала о его подходе — было для Ольги тайной. Люди стояли плотной стеной, обратившись в единый большой слух. Василий Ильич со своей ношей молча подошел к толпе. Ольга страшилась смотреть на людей, которые казались ей многоголовым, настороженным, злым чудовищем. Сейчас оно кинется на них, растопчет. Но произошло чудо: толпа раздалась и так же молча пропустила их к краю платформы.
Через несколько минут действительно подошел поезд. Аренский с Ольгой влезли в вагон одними из первых и смогли пристроить Наташу на второй полке. Когда они укладывали её, больная глухо застонала. Аренский встрепенулся.
— Таблетку, быстрее!
Ольга втиснула в рот Наташе таблетку и ухитрилась влить немного воды из фляги, поданной Василием Ильичом, в судорожно стиснутые зубы.
Поезд на Каховку тронулся, заскрежетал буферами и, медленно набирая ход, покатил по рельсам.
Вскоре, действительно, показался Алька. За исключением некоторого беспорядка в одежде, остальная "упаковка" мальчишки не была нарушена. Он рыбкой проскользнул через многочисленную толпу, сидящую и плотно стоящую, положил сверток на полку Наташи и уселся на одном из узлов у ног отца.
Ольга, беспокоившаяся о мальчишке, смогла, наконец, оглядеться. Боже, куда она попала! Словно Вергилий[5]в один из кругов ада. Какие-то затравленные, измученные лица. Охрипшие от крика, завернутые в тряпье грудные младенцы, которых судорожно прижимали к груди испуганные матери; какие-то военного вида мужчины, одетые в штатское; торговки с многочисленными узлами, лихорадочно вцеплявшиеся в них при любой кажущейся угрозе; старики с отрешенными безнадежными лицами… Спертый воздух, вонь, шум…
Паровоз, однако, исправно пыхтел, гудел, тащил состав с пассажирами и даже вселял в них надежду: вдруг все обойдется? Вот доберутся они до Каховки, пересядут на другой, такой же людный, галдящий поезд и доедут до места, стороной от военной бойни.
Но не обошлось: на подъезде к станции Терновка железнодорожные пути оказались развороченными взрывом. Черные загнутые рельсы торчали вверх, точно чьи-то обожженные руки. То тут, то там на белом снегу яркими пятнами выделялись лужи крови. Какие-то угрюмые люди — по-видимому, железнодорожные рабочие — убирали с путей останки сражавшихся за станцию.
Так впервые на Ольгу дохнула война, и пахло это дыхание порохом, гарью, кровью.
Не знала, не ведала княжна Лиговская, что на территории Украины кипел, бурлил огромный котел — сшибались, разбивались друг о друга гигантские людские валы: анархисты, добровольцы, петлюровцы, гайдамаки, немцы, австрийцы, красные, зеленые и бандиты всех мастей…
А в небольшом железнодорожном вокзальчике и вокруг него малыми и большими группами держали совет бывшие пассажиры. Большинство полагало, что рано или поздно пути починят и движение восстановится, а пройти живыми пешком сквозь адское варево сражений почти невозможно. Другие резонно замечали, что, раз здесь работала артиллерия, значит, это кому-нибудь нужно, значит, бой шел на этой самой станции и где надежда, что завтра здесь будет спокойно, а не налетит какой-нибудь отряд?
Совещались и Аренские с Ольгой. Причем роль последней в переговорах была пассивной; ей просто сообщили:
— Надо идти, чего ждать у моря погоды? Авось бог не выдаст, свинья не съест!
Люди пешком потянулись с вокзала, поначалу вдоль железнодорожных путей. Впрочем, Ольга с артистами из-за своей тяжелой ноши вскоре отстали от остальных, а так как солнце стремительно падало за горизонт, им пришлось остановиться в каком-то наполовину сожженном селе. Вот уже около часа они тщетно ходили по дворам, но все не могли найти место, пригодное для ночлега. Пришлось оставить Аренского с Наташей на руках у покосившейся безлюдной хатенки с выбитыми стеклами и сорванной с петель дверью, а Ольге с Алькой продолжать поиски.
Испуганные хозяева разговаривали с ними, не открывая дверей, не соглашаясь ни на какие предложения оплатить ночлег.
Повезло им неожиданно в большом, добротном, крытом черепицей доме, хотя Аренский считал, что в такие дома и стучаться не стоит.
Дверь открыл молодой гигант в разорванной на плече тельняшке и с большим маузером за поясом. "Опять матрос!" — обреченно подумала Ольга, невольно вздрогнув при виде этой громадины.
— Напугались, барышня? — насмешливо спросил он. — Чего же тогда стучали? Может, вы бродяги, что по домам шарят, пока мужики воюют?
Он специально говорил грубо, надеясь, что от возмущенной женщины легче добиться правды, чем от испуганной. И он не ошибся.
— Как вы смеете! — вспыхнула Ольга. — Подозреваете людей, которых видите впервые. Просто нам нужен ночлег. Мы заплатим: продуктами или деньгами, как скажете.
— Продуктами, это хорошо… А кто — мы? — Из-за спины Ольги выглянул Алька.
— О, да здесь мужчина, ну, тогда мы договоримся, как ты думаешь, а то эти барышни… — доверительно обратился матрос к мальчишке.
Тот, в отличие от Ольги, сохранял спокойствие.
— Видите ли, господин хороший, за два дома отсюда нас ещё один человек ждет, но у него такая тяжелая ноша…
— Давай-давай, — атлет не дослушал Альку, а только спросил: — Показывай, где этот ваш человек?
Жестом указал Ольге на крыльцо, на которое она тут же обессиленно опустилась, и поспешил за Алькой. Они быстро вернулись. Матрос нес узлы, а Василий Ильич по-прежнему держал у груди Наташу.
— Заходите, не стойте, — предложил матрос, ожидая, пока они подымутся по ступеням. — Не бойтесь, это я шутки ради грозным прикинулся. Я и сам на птичьих правах: тут мой троюродный брат жил с семьей, да, говорят, накануне выехал. Куда — неизвестно. Что мог — забрал, но кое-что осталось. Для больной даже перина найдется. Их пока ещё не пограбили, а нам все на руку. Правда, барышня?
— Меня Ольгой звать.
— Запомню, Оля-Оленька. А меня — Герасим. Можно просто Герка.
Она слушала его вполуха, наблюдая, как Аренские пристраивают Наташу на широкой лежанке. Потом извинилась перед Герасимом и поспешила к своим спутникам.
