— У меня есть деньги.
— Сколько?
— Шесть.
— Где взял?
— Весь день работал на кладбище как проклятый, могилы ровнял. Наломался.
— Ты работал?
— Целый день, правда.
— Чудесно. И трезвый. И ешь.
— И вина не пил. Не курил даже.
— Как мило. Хороший мальчик, я тобой горжусь.
Френсис набросился на суп, а Элен улыбнулась и допила кофе. Половина народу уже ушла из-за стола. Напротив них рассеянно ел Руди. Махоня и отзывчивые добровольцы шумно собирали посуду и носили на кухню. Священник тоже допил кофе и подошел к Френсису.
— Я рад, что ты встал на путь исправления.
— Ага, — сказал Френсис.
— А ты как, маленькая леди?
— Я — совершенно восхитительно, — сказала Элен.
— Если хочешь, Френсис, для тебя, кажется, нашлась работа.
— Я сегодня работал на кладбище.
— Отлично.
— Не скажу, что всю жизнь мечтал копать землю.
— Может быть, новая окажется лучше. Сегодня заходил старьевщик Росскам — ищет помощника старик. Я ему иногда посылаю людей и вспомнил про тебя. Если всерьез хочешь покончить с пьянкой, сможешь прилично подзаработать.
— Старьевщик, — сказал Френсис. — А работа какая?
— Ездить по домам с тележкой. Росскам покупает тряпье, бутылки, лом, бумагу; мусор не берет. Возит сам, но состарился — ему нужна пара крепких рук.
— Где он?
— На Грин-стрит, под мостом.
— Спасибо, я к нему зайду. А еще буду благодарен, если дадите мне пару носков. Мои совсем сопрели.
— Какой размер?
— Десятый. Да хоть девятый, хоть двенадцатый.
— Найду десятый. А ты, Френсис, хорошую работу не бросай. Рад, что и у тебя все хорошо, маленькая леди.
— У меня все очень хорошо, — сказала Элен. — Исключительно замечательно. — Когда Честер отошел, она сказала: — Рад, говорит, что у тебя все хорошо. У меня все прекрасно, и не хрена мне говорить, что у меня хорошо.
— Не ссорься с ним, — сказал Френсис. — Он мне носки обещал.
— Возьмем пару бутылок? — спросил у него Руди. — А на ночь приткнемся где-нибудь.
— Бутылок? — переспросила Элен.
— Это я утром сказал, — объяснил Френсис. — Нет, никаких бутылок.
— На шесть долларов можем снять комнату и выкупить чемодан, — сказала Элен.
— Шесть я не могу, — сказал Френсис. — Надо дать чего-то адвокату. Два ему дам. Ведь это он мне работу сосватал, а я ему должен полсотни.
— А где собираешься ночевать? — спросила Элен.
— А ты где ночевала?
— Нашла место.
— У Финни в машине?
— Нет, не у Финни. Знаешь же, что больше там не останусь. Ни на одну ночь там больше не останусь.
— А куда ты пойдешь?
— А ты где ночевал?
— Я ночевал в бурьяне, — сказал Френсис.
— А я койку нашла.
— Да где, черт возьми, где?
— У Джека.
— Я думал, ты больше не любишь Джека и Клару.
— Не скажу, что они мои любимцы, но койку они мне дали.
— Это хорошо с их стороны.
Подошел Махоня со второй чашкой кофе и сел напротив Элен. Махоня был толстый, лысый и целыми днями жевал незажженную сигару. В молодости он занимался стрижкой, но когда его жена вынула все их деньги из банка, отравила его собаку и сбежала с парикмахером, которого Махоня, за счет усердия и тупейного таланта, вытеснил с рынка, Махоня запил и кончил бродягой. Однако гребенку и ножницы он носил с собой в доказательство того, что талант его — не вымысел пропойцы, и стриг бродяг за пятнадцать центов, иногда за десять. Он и в приюте продолжал стричь — уже бесплатно.
В 1935 году, вернувшись в Олбани, Френсис познакомился с Махоней, и они не просыхали месяц. А несколько недель назад, когда Френсис снова появился в городе, чтобы регистрироваться за демократов — по пять зеленых за фиктивную душу, — пути его с Махоней вновь пересеклись. Избирательная кампания принесла Френсису 50 долларов и еще 55 осталась должна — но на эти рассчитывать не приходилось. А Махоня теперь был в завязке и полон энергии — заведовал хозяйством в приюте у Честера. Теперь он стал смирным, не пил и не пел, как прежде. Френсис сохранил к нему доброе чувство, но считал его эмоциональным калекой: да, трезв, но какой ценой?
— Видал, кто играет в «Позолоченной клетке»? — спросил Махоня.
— Я газет не читаю.
— Оскар Рио.
— Наш Оскар?
— Он самый.
— Что он делает?
— Бармен-певец. Докатился, а?
— Оскар Рио, который выступал по радио? — спросила Элен.
— Тот самый, — подтвердил Махоня. — Фарт свой пропил, но теперь завязал, работает в баре. Не то, что было, конечно, но хотя бы жив.
— Мы с ним и с Махоней дня три гудели в Нью-Йорке. Так, Махоня?
— Если не неделю, — сказал Махоня. — Счет дням потеряли. Но спел он миллион раз и в каждом месте, где пили, садился за рояль. Такого музыкального выпивохи я в жизни не встречал.
— И я когда-то пела его песни, — сказала Элен. — «Возлюбленный индиец», «Джордж, мой пирожок» и эту красивую, протяжную: «С тобой под персиковым деревом». Он сочинял душевные и добрые, я их все пела, когда еще пела.
— Я не знал, что ты пела, — сказал Махоня.
— Я безусловно пела и превосходно играла на фортепьяно. Пока был жив отец, я училась классической музыке. В Вассаре[5].
— Альберт Эйнштейн был в Вассаре, — сообщил Руди.
— Черт ненормальный, — сказал Френсис.
— Он там речь произносил. Я читал в газете.
— Это могло быть, — сказала Элен. — Там все выступают. Вассар — один из трех лучших институтов в мире.
— Надо пойти проведать Оскара, — сказал Френсис.
— Без меня, — сказал Махоня.
— Нет, — сказала Элен.
— Почему? — спросил Френсис. — Боишься, напьемся, если зайдем поздороваться с приятелем?
— Этого я не боюсь.
— Тогда пойдем. Оскар хороший малый.
— Думаешь, он тебя помнит? — спросил Махоня.
— Может, помнит. Я его помню.
— И я.
— Так пошли.
— Я пить не буду, — сказал Махоня. — Я два года не был в баре.
