Когда обер-гофмейстер и министр финансов Ревентлов узнал о примененном на уроке приеме, его охватила ярость, и он завопил, что это не приносит пользы. Вопил же граф Дитлев Ревентлов часто. Его поведение в качестве надзирателя за образованием принца вообще удивляло швейцарско-еврейского гувернера, который, однако, по понятным причинам не осмеливался выступать против принципов министра финансов.
Все было лишено какой-либо взаимосвязи. Театральная игра считалась естественной. Надо было заучивать, а не понимать. Он был Божьим избранником. Он стоял выше всех и был в то же время самым жалким. Регулярно повторялись лишь выпадавшие на его долю побои:
Господин Ревентлов славился «праведностью». Поскольку он считал заучивание более важным, чем понимание, он всячески подчеркивал, что принцу следует заучивать отдельные фразы и реплики наизусть, именно как в театральной пьесе. И напротив, совершенно неважным было, чтобы принц понимал то, что выучивал. Цель образования, с использованием, в первую очередь, театра в качестве образца, сводилась к заучиванию реплик. Несмотря на праведность и твердый характер, господин Ревентлов ради этой цели приобретал наследнику костюмы, сшитые в Париже. Когда потом мальчика демонстрировали, и он мог по памяти произносить свои реплики, министр финансов испытывал удовлетворение; перед каждой демонстрацией наследника престола он мог восклицать:
— Смотрите! Сейчас вам покажут мою куклу!
Часто, как пишет Ревердиль, эти представления были для Кристиана мучительными. Когда он однажды должен был продемонстрировать свои способности в танцевальных движениях, он попробовал сделать вид, что не понимает, чего от него ждут. «Это был тяжелый день для принца. Его отругали и побили, и он проплакал до самого начала балета. То, что должно было произойти, связалось у него в голове с навязчивыми идеями: он вообразил, что его ведут в тюрьму. Оказанные ему у ворот воинские почести, барабанная дробь и караул, окружавший его карету, укрепили его в этой мысли и вызвали у него сильный страх. Все его представления пришли в полнейший беспорядок, он на многие ночи лишился сна и непрестанно плакал».
Господин Ревентлов именно «постоянно» вмешивался в преподавание, особенно, когда характер заучивания смягчался до того, что он называл «беседой».
«Когда он замечал, что процесс обучения „вырождался“ в беседу, что он проходил тихо и спокойно и вызывал интерес у моего ученика, он тут же кричал из другого конца комнаты и притом по-немецки: „Ваше Королевское Высочество, если я не держу все под контролем, то просто ничего не делается!“ После этого он подходил к нам, заставлял принца начинать урок заново, добавляя при этом собственные комментарии, сильно щипал его, сжимал его ладони и наносил ему сильные удары кулаком. Мальчик совершенно терялся, пугался и отвечал все хуже и хуже. Упреков делалось все больше, и побои усиливались, то потому, что он все повторял чересчур дословно, то потому, что слишком вольно, то потому, что он упускал какую-то деталь, то потому, что он отвечал правильно, поскольку нередко случалось, что его мучитель сам не знал верного ответа. При этом обер-гофмейстер только все больше распалялся и, в конце концов, кричал через всю гостиную, чтобы ему принесли трость („stok“), которую он тут же применял к ребенку и которой продолжал орудовать еще долгое время. Подобные возмутительные сцены были известны всем, ибо их слышали и во дворе толпившиеся там придворные. Эта толпа, собиравшаяся, чтобы поприветствовать Восходящее Солнце, то есть наказываемого и кричащего ребенка, которого я знал как ребенка красивого и приятного, эта толпа стояла и слушала, пока ребенок, с широко раскрытыми от испуга и полными слез глазами, пытался по лицу своего тирана угадать, чего тот хочет, и какие слова следует употребить. За ужином ментор продолжал требовать внимания и задавать мальчику вопросы, встречая его ответы грубостями. Ребенок, таким образом, выставлялся глупцом перед своими слугами и знакомился с тем, что такое стыд.
В воскресенье ему тоже не давали отдохнуть; господин Ревентлов дважды водил своего ученика в церковь, громогласно повторял принцу в ухо важнейшие умозаключения проповедника, время от времени щипал его и толкал в бок, чтобы подчеркнуть особое значение отдельных фраз. После этого принца заставляли повторять услышанное, и если он что-то забывал или понимал неправильно, его избивали с той силой, каковой требовала каждая конкретная тема».
Это и был «суровый допрос». Ревердиль отмечает, что Ревентлов часто избивал наследного принца так долго, что «на губах графа выступала пена». В дальнейшем вся власть должна была быть, безо всякого посредничества, передана мальчику избравшим его Богом.
Поэтому он ищет «благодетеля». Пока он никакого благодетеля не находит.
Прогулки были для Ревердиля единственной возможностью объяснять что-либо вне всякого контроля. Но мальчик казался все более неуверенным и растерянным.
Все, казалось, было лишено какой-либо взаимосвязи. Во время этих прогулок, которые они временами совершали вдвоем, а временами — в сопровождении камергеров, следовавших «примерно на расстоянии тридцати локтей», растерянность мальчика становилась все более очевидной.
Его язык, можно сказать, начинал поддаваться расшифровке. Ревердиль замечал, что все связанное с побоями и царившим при дворе распутством в языковом сознании мальчика было «праведным».
Упорно пытаясь увязать все воедино, Кристиан объяснял, что королевский двор — это театр, что он просто должен заучить свои реплики, и что он понесет наказание, если не будет знать их дословно.
Но был ли он при этом одним человеком или в нем уживались двое?
У итальянских артистов, которыми он так восхищался, была одна роль в пьесе и другая роль, «вне ее», когда пьеса кончалась. Но считал ли мальчик, что его собственная роль не имела конца? Когда же он находился «вне ее»? Должен ли он был все время стремиться стать «твердым» и делать «успехи», а также пребывать «в роли»? Если все было лишь репликами, требовавшими заучивания, и если Ревердиль говорил, что все было срежиссированно, и что его жизнь следовало только заучить и «исполнять», мог ли он при этом надеяться когда-нибудь оказаться вне этой театральной пьесы?
Артисты — те итальянцы, которых он видел, были, однако, двумя существами: одним — на сцене и другим — вне ее. А кем же был он?
В его рассуждениях не было никакой логики, но в каком-то смысле они все же были понятными. Он спрашивал Ревердиля, что собой представляет человек. И является ли таковым он сам? Господь отправил в мир своего единородного сына, но Господь в то же время избрал его, Кристиана, самодержавным правителем. А эти реплики, которые он теперь заучивал, тоже написал Господь? Была ли Господня воля на то, чтобы крестьяне, которых высылали ему навстречу во время путешествий, становились его партнерами по игре? И какова все же была его собственная роль? Был ли он сыном Господа? А кем же тогда был его отец Фредерик?
Избрал ли Господь и отца тоже, сделав его столь «праведным», почти как господин Ревентлов? А может быть, существовал еще кто-то, помимо Господа, какой-нибудь Благодетель Вселенной, который смог бы сжалиться над ним в минуты крайней нужды?
