— Подождите минутку, — произнес он таким же тоном, как и в телевизионной передаче Эда Салливана[12], — мне надо причесаться.
Я рассказал сыну, как они были «правы», снимая «Вечер трудного дня»[13], — и о мелькающих черно-белых кадрах, и о том, что ребята были одеты в черные костюмы с белыми рубашками, которые тут же вошли в моду, и о съемках ручными кинокамерами, что придавало фильму документальный характер, ощущение реальной жизни. Этот будоражащий стиль шестичасовых новостей во многом оказал влияние на целое поколение режиссеров.
Я ему рассказал о нескольких восхитительных эпизодах: Джордже Хариссоне (лучшем актере из всей группы, по мнению режиссера этого фильма Ричарда Лестера) в сцене с дурацкими молодежными рубашками; Джоне Ленноне, который принюхивается к бутылочке кока-колы в поезде, как будто нюхает кокаин. (Тогда эта шутка дошла не до многих.) Но мой самый любимый эпизод, конечно же, тот, где «битлы» сбегают вниз по ступеням железной лестницы, вырываются на волю и дурачатся в чистом поле, а за кадром звучит песня «Любовь нельзя купить»[14]. Эта сцена действует на меня с неотразимым очарованием, она и по сей день будоражит меня, переполняет все мое существо, так что возникает чувство, будто мне вот-вот откроется какая-то непостижимая истина, которая где-то совсем рядом, но все же не во мне. За все эти годы мне так и не удалось постичь это чудо, но всякий раз, когда я смотрю «Вечер трудного дня», совсем рядом с собой я ощущаю его непостижимое до конца присутствие.
Перед тем как начать смотреть картину, я сказал Джеси, что в 2001 году — всего несколько лет назад — здравствующие «битлы» выпустили подборку лучших хитов группы. Пластинка тут же заняла первое место в рейтингах тридцати четырех разных стран. В Канаде, в Штатах, по всей Европе. И эта группа перестала существовать тридцать пять лет назад!
А потом я сказал ему то, о чем мечтал всю свою жизнь:
— Дамы и господа, «Битлз»!
Джеси с вежливым молчанием посмотрел картину, а когда фильм кончился, лаконично сказал:
— Какой кошмар! — И добавил: — А самый жуткий из них — Джон Леннон. (И с поразительной точностью передразнил музыканта.) Совершенно разнузданный тип.
Я потерял дар речи. Музыка, сам фильм, его прелесть, его стиль… Но самое главное — это же, черт побери, «Битлз»!
— Погоди-ка минуточку, ладно? — Я перебрал свои «битловские» диски, выудил из стопки пластинку «Help!» и включил песню «Это только любовь»[15], чтобы Джеси послушал (при этом палец мой был поднят вверх, чтобы внимание сына не отвлекалось ни на долю секунды).
— Ты подожди, не спеши, — кричал я в упоении. — Подожди и послушай! Вслушайся в этот голос, он же за душу берет! — Заглушая музыку, я прокричал ему: — Разве это не лучший вокал из всех в рок-н-ролле?
Когда песня кончалась, я рухнул на свое место на кушетке. Выдержав благоговейную паузу, уже нормальным голосом (меня все еще пронимают эти восемь тактов в середине) я произнес:
— Ну, так что ты об этом думаешь?
— У них хорошие голоса.
Хорошие голоса?!
— Но как они действуют на тебя? — не выдержал я.
Джеси бросил на меня осторожный, оценивающий взгляд — глаза у него были точь-в-точь как у матери.
— Честно?
— Честно.
— Никак. — Пауза. — Они вообще никак на меня не действуют. — Жестом утешения он положил мне руку на плечо. — Ты прости меня, пап.
Мне показалось, что на его губах чуть заметно играла снисходительная улыбка. Неужели я уже превратился в высокопарную старую калошу?
ГЛАВА 3
КАК-TO УЖЕ БЛИЖЕ К ВЕЧЕРУ, примерно в шестом часу, до того не видев сына в течение всего дня, я спустился по лестнице и постучал в дверь его логова.
— Джеси, — спросил я, — можно войти?
Он лежал на боку под одеялом, повернувшись лицом к стене. Я включил стоявшую у кровати лампу и присел на край кровати.
— Я принес тебе что-то вкусненькое, — сообщил я сыну.
Он повернулся ко мне.
— Пап, я не могу есть. Правда.
Я показал ему пакет, в котором лежала булка.
— Тогда я сам откушу кусочек.
Джеси бросил на пакет голодный взгляд.
— Ну, что? — спросил я, доставая булочку. — Что у нас новенького?
— Ничего, — буркнул он.
— Что, с Ребеккой не ладится? — продолжил я допрос, уже начав жевать.
Джеси буквально подскочил на кровати и сел. Волосы у сына топорщились так, будто в него ударила молния.
— У нее был оргазм, — шепотом проговорил он.
Настала моя очередь встрепенуться. Не смог сдержаться. Я совершенно не был настроен на беседы такого рода со своим шестнадцатилетним сыном, по крайней мере, на обсуждение столь деликатных подробностей. (Для этого у него были приятели.) Но я не мог не заметить, что, произнеся эти слова вслух, выдавив их из себя, он будто освободился от яда, сжигавшего его изнутри.
Чтобы скрыть замешательство, я откусил такой большой кусок булки, что от нее почти ничего не осталось.
— А знаешь, что она сказала потом? — в свою очередь спросил Джеси.
— Нет, не знаю.
— Она сказала: «Ты, Джеси, мне действительно нравишься, но когда я тебя обнимаю, я обнимаю тебя как друга».
— Она так и сказала?
— Слово в слово. Клянусь тебе, папа. Как будто я подружка ее, гомик какой-то или еще кто.
— Знаешь, что я думаю? — сказал я, выдержав паузу.
— Что? — Сын ждал моего ответа, как преступник ожидает приговора в зале суда.
— Мне кажется, — я прочистил горло, — что она просто маленькая сучка, которой доставляет удовольствие тебя изводить, и, кроме неприятностей, ты ничего от нее не дождешься.
— Ты, правда, так считаешь?
— Правда.
Джеси откинулся на подушку, как будто до него снова дошла вся жуть положения, в котором он оказался.
— Знаешь, — продолжил я, — мне сейчас надо выйти, кое-какие дела сделать, а ты подумай еще раз хорошенько обо всей этой истории…
