Он повязал платок вокруг рта, зафиксировал бур и выбрал два кубических метра, остававшихся до прорыва плывуна.
Когда во второй половине дня я пришел в клуб, Толстого там уже не было. Никого не было – ни под навесом, ни у костра, а Зорро, услышав меня, начал тявкать и царапать когтями картон. Замок, как всегда, заело. Чтобы повернуть ключ, дверь надо было немного подтянуть на себя, но это было невозможно, поскольку псина просунула в щель лапу. Я обошел сзади старенький строительный фургончик, стоявший без колес посреди кустарника, выдавил стекло в маленьком оконце и кинул внутрь принесенный с собою кулек, жареную картошку, завернутую в газету. Рыча и чавкая, Зорро набросился на нее, а я побежал назад к двери и наконец-то открыл фургончик. Когда послеобеденное солнце проникло внутрь, в клетке на самом верху испуганно заворковали вяхири и даже глупый щеголь, серый нимфовый попугай, на своей жердочке под потолком приоткрыл сморщенные веки. Морская свинка попискивала, а кролики, едва я заглянул к ним в ящик с плетеной проволокой вместо крышки, тревожно заметались по соломе. Их было три штуки. Белый, мистер Sweet, уши у которого на свету казались настолько прозрачными, что даже были видны все кровеносные сосуды, считался моим.
Зорро пожирал жареную картошку вместе с бумагой. Можно было подумать, что он не ел несколько дней, хотя в миске у него лежало песочное печенье. У попугая тоже еще оставалось пшено, у голубей кукуруза, у кроликов в ящике лежала морковка и листья цветной капусты, и даже кошачья миска на полке рядом с окном была полной. Только молоко, похоже, свернулось. Рядом лежала голова селедки, черная от мух.
И никакой записки. Повсюду понатыканы огарки свечей, а на полу, который мы плотно устелили картоном, валялись раздавленные окурки и фантики. В лопнувшем стакане торчали три пластиковые гвоздики, стыренные недавно Толстым на ярмарке. Стакан стоял на ящике с запасами, который я сколотил вместе с Марондесами. Я открыл крышку и пересчитал свои комиксы про Зигурда и Бодо. Среди неспелых колосьев, кусков черствого хлеба, журналов с картинками и пустых бутылок лежал еще блок с пятью пачками сигарет Stuyvesant. Я взял веник и подмел. Пыль закружилась в солнечных лучах.
Зорро, доев картошку, бросился ко мне, он подпрыгивал и крутился волчком. На самом деле это была охотничья собака, в коричневых пятнах с проседью, но у нее было повреждено бедро. Я наклонился и стал чесать ему брюхо, пока не показалась красная головка. Он начал покусывать мою руку. Не сильно, скорее играючи, но зубы у него были острые. Я оттолкнул его, поменял солому у кроликов, выбросил в кусты голову селедки. Потом сел перед фургоном, достал из кармана ножик и принялся доделывать копье, мое новое оружие. Это был совершенно прямой ствол молодой ольхи, а острием служил длинный шиферный гвоздь, который я расплющил на рельсах под товарным поездом. По совету старого Помрена, на чьем участке стоял наш фургон. Старик, может, и был немного взбалмошным, но зато знал целую кучу уловок.
Откуда-то доносился стук его молотка. Кусты сирени и бузины вокруг были такими высокими, что от его дома виднелась только замшелая крыша да прогнувшийся конек. Это был старый крестьянский дом, построенный в стиле фахверка. После грозы из него обычно сыпалась глиняная штукатурка, с каждым разом все сильнее и сильнее. Колодец во дворе был прикрыт бетонной плитой, и если покачать журавль, то где-то глубоко внизу раздавалось бульканье и чавканье, но вода все равно не шла. А если и шла, то рыжая от ржавчины.
Там, где теперь находился наш поселок, Помрен выращивал раньше рапс и пас коров. Но потом умерла его жена, и он продал землю шахте, оплатил все долги и купил пару подержанных сапожных станков. Но обувь, которую он чинил, очень скоро вновь приходила в негодность, и ему перестали приносить ее в ремонт, а мастерская в бывшей жилой комнате быстро пришла в запустение. Тонкий слой кожаной пыли еще лежал на инструментах и полках, где до сих пор стояла пара бирюзовых лодочек и одинокий сапог. Старик же целыми днями сидел на кухне, скручивал про запас цигарки и пил пиво или шнапс, в основном «дорнкаат», немецкий джин. Но Помрен редко сидел в одиночестве. Он пускал к себе детей всей округи. Им разрешалось носиться по дому, беситься всласть, даже на супружеском ложе, и он не расстраивался, если что-то пропадало у него по мелочам. Однажды Розита Фогель бегала по поселку в маленькой черной шляпке с дамской вуалью, а в песочнице за церковью долго валялась серебряная лопатка для торта с ручкой из слоновой кости. Помрен любил детей и круглый год собирал для них в картонную коробку под плитой маленькие бутылочки из-под «дорнкаатa». А когда во дворе уже лежал снег, он наполнял их водой, закручивал крышки и засовывал в золу, в поддувало, прямо под решетку топки. Там было так горячо, что приходилось надевать рукавицы, лежавшие на угле рядом с печкой.
Те, кто приносил ему табак, пиво или банки с фасолью, получали эти бутылочки в качестве вознаграждения.
Иногда мы расстреливали ими кошек, которых Помрен очень не любил. Он был убежден, что его жена заболела из-за них, задохнулась от кошачьей шерсти, и если одна из них приближалась к дому, пощады ей не было.
– Вон, вон побежала. Не упустите!
Мы кидались к плите, открывали заслонку, бросали горячие бутылочки в открытое окно и смотрели, как они взрываются на снегу. С небольшой задержкой раздавался глухой треск, и вверх летели осколки и грязь. Но ни в одну из кошек мы так ни разу и не попали.
Все это было прошлой зимой, и с тех пор старик еще больше высох. С газовым ключом в руке, он стоял под кустом бузины и кивал мне головой. Вельветовые штаны подвязаны бельевой веревкой, серая майка вся в дырках.
– Эй! Ты ковбой или индеец?
Этот вопрос он задавал всем мальчишкам, и я отвечал на него уж раз десять. Он не очень любил ковбоев. Я показал ему свое копье.
– Черная нога.
– Да, да, я опять забыл. Ты – Текумсе[4], так, что ли?
Когда мы играли в индейцев, это было мое имя, и я кивнул, продолжая вырезать копье. А когда мы играли в рыцарей, меня звали Зигурд.
– Для индейца любая мелочь важна. – Помрен посмотрел за поле на горизонт. На подбородке сплошная белая щетина, а глаза все время слезятся. – Каждый камень на дороге, каждая сломанная ветка. Ты учишься выживать, читать, например, следы. Или хочешь стать наблюдательным. – Он шагнул из полутени. – Ковбои, они только палить умеют… Отличное копье, да.
Он шел босиком. По всей ступне проступали красные и голубые жилы, ногти вросли в мясо.
– А где же твои друзья?
Из кустов выскочил Зорро, в пасти голова селедки, я только пожал плечами в ответ. Старик сел рядом со мной, прислонил ключ к стене. От него исходил затхлый запах, такой же, как и от его жилья. Он не находил места своим рукам. То положит их на скамейку, то на колени, в конце концов он засунул их себе под мышки.
