— Целостная картина — пожалуй, но не слишком сильно, — Касторп машинально взял у кельнера второй бокал портера. — Вы представляете себе какое-нибудь великое новое открытие, которое опровергнет закон Ньютона? Кеплера? Эвклида? Это был бы абсурд, равносильный утверждению, будто лягушке для жизни нужна не вода, а аммиак!
Голландец, с полным ртом салата, захихикал:
— Может, кто-нибудь когда-нибудь выведет для французов такую лягушку? — Но тут же добавил серьезно: — Дело не в том, что существуют аксиомы, а в том, по силам ли нам придумать для них обоснования.
За вторым бокалом портера Ганс Касторп ощутил приятную расслабленность — тем более следовало поскорее завершить завтрак в гостинице «Deutsches Haus». Поскольку тема разговора была неисчерпаемой, он сменил ее, спросив:
— Вы, кажется, неплохо знаете поляков?
Кьекерникс пожал плечами.
— Я покупаю дерево везде, где его много и цена невелика, в том числе в Польше, хотя такой страны, собственно говоря, не существует. В восьмистах километрах к югу отсюда у графа Потоцкого огромные леса. Я побывал там в прошлом году. Ты можешь себе представить дворец прекраснее Версаля? Экипажи, каких, вероятно, нет даже у вашего наследника престола? В покоях я, разумеется, не едал, — голландец снова захихикал, — дух аскезы не позволил, но и дом управляющего был хоть куда. Что тебя интересует? Тамошние евреи питаются воздухом, а мужики ходят в костел босиком и, повстречавшись с ксендзом, целуют ему руки. Они якобы еще верят в оборотней, хотя я не проверял.
— Это Россия? — Ганс Касторп отпил большой глоток портера.
— Австрия, — Кьекерникс отставил первую, уже опорожненную бутылку бургундского и, начав вторую, налил себе полную рюмку. — Точнее, провинция Австро-Венгрии, называющаяся Галицией. Оттуда я отправился в Вену, и знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Тебе бы надо учиться в Вене, а не в здешней дыре, да-да. Когда-то, — он задумчиво посмотрел в окно, — этот город был больше, чем Амстердам или Лондон. Сегодня он — собственная тень.
После этих слов они долго молчали. Ганс Касторп медленно допивал портер и наконец, отставив пустой бокал, сказал:
— Мне пора, господин Кьекерникс. Благодарю вас за этот необыкновенный завтрак.
— Необыкновенный? — Оба уже стояли около столика. — Глупости говоришь, молодой человек. На прощанье я тебе дам один совет. Не слишком верь в науку. То есть верь, но лишь настолько, насколько нужно, чтобы построить корабль, дом, запрудить реку. И ни на гран больше! Когда-нибудь ты вспомнишь мои слова.
С початой бутылкой бургундского в одной руке и сигарой в другой Кьекерникс направился к выходу из ресторана, провожаемый слегка удивленными взглядами немногочисленных постояльцев, которые как раз сходились к завтраку. Когда он обернулся, чтобы помахать Касторпу рукой, нашего героя в гостинице «Deutsches Haus» уже не было. Погруженный в свои мысли, молодой человек ровным шагом, хотя и чуть быстрее обычного, шел к трамвайной остановке. Он еще не знал, что умеренный оптимизм, вселившийся в него нынешним утром на гданьском рейде, вскоре иссякнет под напором череды неприятных событий, которые поставят его в весьма затруднительное положение.
III
Началось со стычки с кондуктором уже на площадке трамвая номер два. Этот усатый, пахнущий влажным сукном и табаком тип вместо того, чтобы продать пассажиру по его просьбе билет до Вжеща, а именно до остановки на Каштановой улице, спросил, а вернее, потребовал, чтобы Касторп сперва сообщил, до какой зоны собирается ехать. Требование это было — честно говоря — столь неожиданным и притом столь глупым и наглым, что молодой человек, повысив голос, заявил, что он не здешний и потому достаточно, что он назвал остановку, до которой хочет доехать.
— Вы в этом уверены? — спросил кондуктор и как ни в чем не бывало продолжал продавать билеты другим пассажирам, отсчитывая по мере необходимости сдачу и продырявливая бумажные прямоугольнички, одновременно выкрикивая: «Брама Оливская», «Два раза политехникум!», «Один до депо!», что еще больше вывело Касторпа из себя, поскольку этот противный тип в мундире только от него потребовал назвать зону, с другими же пассажирами разговаривал любезно и даже услужливо. Трамвай уже успел дважды остановиться, люди входили и выходили, а Касторп так и стоял с горсткой пфеннигов в кулаке, понимая, что выглядит смешным, если не жалким.
— Значит, вы отказываетесь продать мне билет? — наконец спросил он намеренно громко, чтобы его услышали по крайней мере на ближайших сиденьях. — Что же, ехать не заплатив?!
— На Каштановой нет остановки, — так же громко ответил кондуктор. — Откуда мне знать, где вы захотите выйти?!
Жаркая волна ударила Касторпу в голову. Никогда еще он не оказывался жертвой столь явной, демонстративной наглости, хуже того, не мог найти мгновенный ответ. Да и следовало ли вежливо разговаривать с этим ужасным человеком? То есть вначале сдержанно заметить, что тот ведет себя совершенно неправильно, а потом перейти к сути дела и сообщить сведения, почерпнутые из письма госпожи Вибе, где черным по белому было написано, что на Каштановой улице есть трамвайная остановка? Впервые в жизни Ганс Касторп почувствовал острое желание сделать то, что в его кругу в подобных случаях называли «поставить кого-то на место». Да, согласно этим правилам надлежало сурово нахмурить брови и тоном, не терпящим возражений, повысив голос произнести: «Попрошу ваш служебный номер! Это неслыханно — вы что, не дорожите своей работой? Я сегодня же напишу жалобу в дирекцию!» Однако вместо того, чтобы хоть что-либо сказать, смирившийся Ганс Касторп сел на ближайшее свободное место и, уставившись в окно, рассеянно следил за шпалерой вековых лип, позади которых по другой стороне аллеи тянулось кладбище. Сознание, что он едет без билета, хотя нисколько в этом не виноват, невыносимо его тяготило. После того, что произошло, он уже не мог вновь обратиться к кондуктору: это было бы — как говаривала его француженка бонна мадам Шуассель — tout a fait impossible a exprimer[10]. Ко всему прочему его озадачил странный акцент кондуктора, ничем не напоминавший ни диалект platt[11], на котором дедушка Касторпа, сенатор Томас, смеха ради беседовал со своим слугой Йозефом, ни те диковинные звуки южного наречия, которые Ганс в детстве иногда слышал в гамбургской конторе отца, когда к тому по делам приезжали предприниматели из Баварии. Странный этот акцент показался нашему герою омерзительным — чужим и враждебным. Вдобавок где-то в закоулках памяти всплыла библейская фраза, прочитанная очень давно, вероятно, во время домашней подготовки к конфирмации. Фраза эта звучала так: «Не пренебрегай речью его», но из какой она книги и можно ли ее посчитать комментарием к происходящему в трамвае — на эти вопросы Касторп ответов не находил. Озадаченный и растерянный, он едва заметил здание политехникума, мимо которого как раз проезжал. Если бы это здание возникло перед ним так же, как несколько часов назад город, отвечая приподнятому настроению чужестранца, он бы, безусловно, оценил его прекрасную, хорошо продуманную архитектуру, совмещающую в себе многовековую городскую традицию с современными веяниями. Однако ни ажурная каменная резьба, ни красивые аттики не очаровали Касторпа. Он лишь подумал: «И тут я буду учиться, надо же…» И устыдился своих мыслей — как будто вынужден был вслух признать правоту дяди Тинапеля, чего, разумеется, ему никак не хотелось делать, несмотря на нынешнее прискорбное положение. Быть может, в таком состоянии он бы доехал до конечной остановки близ трамвайного депо, если б не барышня в роскошной шляпе, которая, перегнувшись через спинку сиденья, произнесла вполне дружелюбно:
