– Этот солидный русский, который выпил бутылку «Кристалла», пригласил меня в Петербург.
– Франческа, поздравляю. Так он богат?
– Не знаю, тут написано, что у него галерея современного искусства.
Скупо улыбнувшись загорелому пограничнику, Дольф принял из его рук свой паспорт и проследовал в стеклянное здание аэропорта. В толпе встречающих, лениво улыбаясь, стоял поджарый мужчина в светлых полотняных брюках и белой тенниске. В руках мужчина держал бумажную табличку «Рудольф Анапольский». Дольф уверенно направился к нему.
– Рудольф Константинович? – вежливо спросил встречающий.
– Да, это я.
– Виктор Андреевич очень торопит, ему нужно встретиться с вами еще до обеда, – сообщил мужчина, здороваясь. – Он прилетел вчера вечером, а ваша картина прибыла только под утро. Мы успеваем, но с трудом.
Всю дорогу до княжества водитель безостановочно что-то рассказывал. Его откровения о себе и шоферские приключения, в сущности пустая и безобидная болтовня, напомнили слегка захмелевшему Дольфу восторженную пену, которая лезет из разговорчивого провинциального мужика, волею судеб оказавшегося в таком сладком, но изолированном от соплеменников месте. Прячась от яркого солнца, Дольф опустил козырек и, лениво развалившись на сиденье, стал сонно поглядывать по сторонам. Автобан петлял между гор. Пропуская мимо ушей россказни водителя, Дольф стал неспешно размышлять о сложной цели своего путешествия и, настраиваясь на предстоящий разговор, анализировать события.
Путаница в делах началась месяц назад, когда в галерею неожиданно позвонил Виктор. Звонки Виктора всегда нервировали Дольфа. Его пугали непредсказуемый разум и железная воля этого человека. Они начали общаться еще в начале девяностых, с тех пор прошло уже пятнадцать лет, но по сей день, когда в трубке раздается этот холодный и безучастный голос, Дольф вздрагивает как ребенок и начинает чувствовать собственную уязвимость. Тысячу раз в течение всех этих лет он спрашивал себя, что за власть возымел над ним этот человек, тысячу раз собирался порвать с ним, но лишь в редкие минуты полного откровения признавался себе, что давно и очень опасно завяз в нем, во многом подчинился его влиянию, а местами и просто растворился в его силе. Это ужасное наваждение с недавних пор не покидало его ни на миг, мешало наслаждаться жизнью и очень злило.
Виктор стоял на его пути, как вросший в землю камень, его было не обойти и не перепрыгнуть, его нельзя было исключить, с ним нельзя было не считаться. Во всяком случае, в нынешнем положении проблема представлялась Дольфу уже почти неразрешимой. Своим познавшим сложности жизни умом он прекрасно понимал, что, захоти он сейчас полной независимости для своего бизнеса, ему пришлось бы своими руками разрушить все, что создано, во многом начать с нуля, а потом, не питая надежд вернуть утраченное, создавать все заново, да так долго, что он вряд ли бы когда-нибудь на это решился.
Да, ему сорок три года, и он давно уже не такой решительный, как раньше. Сейчас он полноватый, медлительный в движениях и вальяжный Рудольф. Но, несмотря на предательски обрюзгшее тело, глубоко в душе он по-прежнему ощущал себя энергичным и бодрым, он чувствовал себя молодым Рудиком, во всяком случае, ему очень хотелось, чтобы так думали все вокруг. Это проклятые нервы, это они; их постоянное напряжение раньше срока состарило лицо, он как-то быстро оплыл фигурой, заматерел, стал выглядеть много старше своего возраста, и его некогда пышная шевелюра, навсегда покинув голову, оставила на затылке лишь небольшой и тщательно оберегаемый каштановый островок. Теперь блестящая лысина, огромный лоб с морщинами, серые глаза, большие уши с длинными мочками – вот, собственно, и все приметы его довольно заурядной внешности. Что же до остального, то дымящаяся трубка из вишневого дерева, очки, вельветовые костюмы, перстни, дорогие часы и обувь – все это делало Дольфа настолько эффектным, что он запоминался тем, с кем имел дела. Рудольф Константинович Анапольский давно и очень серьезно занимался современным искусством, а потому солидный и почти научный внешний вид был важнейшим инструментом в его работе с богатыми и очень капризными клиентами.
Когда Виктор позвонил ему, он между прочим сообщил, что из сибирской глубинки в Питер, а уже потом и в Европу едет развлекаться один очень и очень состоятельный бизнесмен – Иван Рогулин. Как видно, Виктору были хорошо известны все подробности про этого человека, тем не менее он посоветовался с Дольфом, и они решили продать сибиряку несколько работ по заоблачным ценам.
Так все и получилось – светские шестерки, которые рыщут по клубам, веселят толстосумов и за проценты водят покупателей, привели в галерею этого одиозного тюменского нефтяника. Перед визитом ничего не смыслящий в современном искусстве Рогулин успел нанять себе в консультанты парочку подконтрольных Виктору искусствоведов, поэтому, когда он появился у Дольфа и с пафосом заявил, что намерен приобрести лучшее, советчики за руку подвели его к картинам Близнецов.
Самые продаваемые и раскрученные художники современного российского арт-рынка не очень-то и понравились владельцу месторождения, но он без споров выбрал для своего дома в Лондоне их самую дорогую картину, и сделка уже приближалась к шампанскому, как тут внезапно позвонил Тропинин и сообщил то, от чего Дольфа бросило в жар.
– Ничего ему не продавай, – неожиданно весело заявил тогда Виктор. – Скажи что хочешь, придумай сам, но ни в коем случае не продавай Близнецов. Так надо.
– Что же ты предлагаешь мне ему сказать? – меняясь в лице, возмутился Дольф. – Он стоит перед этой картиной и обсуждает свою покупку с женой, на которой висит камней на миллион долларов. Ведь у нас все было решено, и они завтра переводят деньги… И это не маленькие деньги. Он готов заплатить вдвое против обычной цены. Как мы и договорились, я объявил ему сто тысяч! Он согласился и не поморщился.
– Скажи, что в голову придет, например то, что его коллекция незначительная, – беззаботно отвечал Виктор, – можешь быть уверен, у него ее попросту нет, и что по этой причине мы не выпустим часть нашего главного проекта в такую бесперспективную выставочную среду. Он просто богатый тупица. Не бойся, надуй щеки и куражься как хочешь, завали его каталогами, ври, ты же умеешь, но он не должен получить картину. Если хочет, пусть купит своей бабе что-нибудь попроще. Близнецы – наша главная фигура в игре, и он их не получит.
– Какой игре? Что ты меня за нос водишь, я не понимаю, к чему это?
– Всему свое время. Про сто тысяч не печалься. Гони его, забудь, а лучше знаешь что?
– Что еще? – сатанея от такого поворота, взвыл Дольф.
– Вышли эту картину на мой адрес в Монако и сам прилетай вместе с ней, есть дела поважнее.
Разразился грандиозный скандал. Униженный Рогулин так рассвирепел, что натравил свою службу охраны на изничтожение заносчивого галериста. Но все обошлось без рукоприкладства, а когда незадачливый купец уехал и страсти улеглись, популярность и без того прославленных Близнецов стала без преувеличения взлетать к небесам. Анекдот о том, как «Свинья» не продала Близнецов какому-то богатому выскочке, передавался среди художников и коллекционеров из уст в уста и необычайно быстро стал известен всем. Теперь даже обозленный всей этой историей Дольф признавал, что это был не такой уж и плохой пиар-ход, особенно перед предстоящей арт-ярмаркой в Манеже.
