Она разрыдалась.
Папа глядел в стол, усталый и совершенно раздавленный. Потом заговорил — и слова его прозвучали почти театрально из-за чрезмерной резкости:
— Прекрати, пожалуйста, черт побери, изображать из себя идиотку…
Он повернулся ко мне.
— Тебе не кажется, что это недостойно? Я поверить себе не могу, что дожил до того, чтобы такое выслушивать. Какая наглость. Моя собственная жена… Боже, Боже…
Теперь мама получила удар, выбивший ее из седла. Но быстро оправилась. Я думаю, потому, что папа на самом деле смирился с ее предательством. И она произнесла в пространство, ни к кому не обращаясь:
— Кроме того, я боюсь летать самолетом.
Последняя фраза, кажется, впитала в себя весь яд, которым была напоена ее речь. Мама действительно ни разу в жизни не летала. Только никогда раньше не говорила — почему. То, что она призналась в своих страхах, означало, что она смогла преодолеть себя. И признание это послужило жертвой, которую она принесла, чтобы искупить свое предательство.
И пока папа сидел, уставясь в пространство перед собой, я вклинился в их диалог. Я ел за троих и попытался сказать что-то с набитым ртом, чтобы примирить их. Я сказал, что раз так, то, конечно, она не может лететь.
— Не встревай, Макс. Я хочу, чтобы ты полетел. Ты ведь был без ума от Юдит, не так ли?
И тут я сказал маме, что она ставит под угрозу свой брак. Как будто мы с ней были одни в комнате.
Мама продолжала упрямо рыдать, встряхивая головой. Ну да, наконец-то она выбрала время, чтобы сказать все, что думает. Казалось, она потрясена собственным мужеством и невозможностью повернуть все вспять. Это был безумный рывок к свободе, какой случается, когда человек слишком долго терпит свое приниженное положение, но в конце концов срывается с катушек, круша все на своем пути. Наверное, мама и сама не понимала, что именно сейчас сделала.
Она поднялась наверх и включила пылесос. Пылесос, я знал с детства, был ее персональным аппаратом для медитации.
Я откинулся на спинку стула. По столу были разбросаны бобы. Папа продолжал смотреть перед собой, но уже не выглядел сердитым, скорее — погруженным в размышления.
Я не знал, было ли то, о чем говорила мама, правдой. Но я заметил, что во время визита Юдит они почти не разговаривали. Скорее всего, в их прошлом действительно было полно ссор.
17
Я часто вспоминал, как тетя Юдит стояла у стола, накрытого к завтраку. С тех пор я несколько раз звонил ей, и, хотя это были пустые разговоры, мне показалось, будто между нами существует особая связь. Она мне нравилась. Я был бы не против, как говорится, отдать ей последний долг и почувствовал себя прекрасно, когда понял, что хочу именно этого. Естественно, с папой должен ехать я. Лана заканчивала курс искусствоведения в Дании и теперь сдавала экзамены.
Папа сразу заказал билеты до Чикаго. Но позвонил какой-то племянник Бенно и передал, что Юдит, оказывается, желала быть похороненной в Израиле и ее тело туда уже отправили. Бенно, видимо, был не в себе, когда утром звонил родителям, и забыл сказать об этом.
Новость шокировала всех, особенно папу, который понятия не имел об особой привязанности Юдит к святой земле Иерусалима.
Я тоже удивился. В наших телефонных разговорах Израиль не упоминался никогда.
И маму новость заинтересовала — лететь туда, конечно, не так долго, но добавился лишний повод поставить на своем. Она даже выключила пылесос, когда папа деловым тоном сообщил об изменении маршрута. Только я заметил умоляющее выражение его глаз. Она не может лететь, сказала мама, особенно — в Израиль. После чего небрежным движением снова врубила свой обожаемый «бош».
Она все еще пылесосила, а я пытался заказать по телефону новые билеты для папы и для себя, когда мне в голову пришла гениальная идея. Не помню, появилась ли она оттого, что я пребывал в панике, или возникла в процессе спешной разработки плана действий, но привела меня в прекрасное настроение, хотя ничего особенного в ней не было. Этой идеей нужно было немедленно с кем-то поделиться.
Механический голос в очередной раз сообщил мне, что очереди ожидают еще десять человек, когда я отключился и набрал другой номер.
Сабина отвечала, запинаясь от неожиданности:
— Прямо сейчас, ты хочешь сказать, уже сегодня? Если Дом меня отпустит… Твоя тетя… Вот ужас-то! Они должны разрешить мне, ведь это поездка в Израиль… Господь Всемогущий! Завтра — в Иерусалиме! А твой папа не будет против? Вау! Что там у вас шумит, полиция? Или пожарники приехали?..
— Пылесос. Я сейчас перезвоню.
На самом деле я знал, как он ответит на этот вопрос. Знал, не успев еще повернуться и посмотреть на папу. Почему я не дал себе труда сперва подумать?
Я стоял в гостиной и высказывал свои наивные идеи, тонувшие в реве пылесоса. Папа сидел на диване, надев наушники, и слушал музыку, размахивая в такт рукою.
— Пап, мне было бы приятно, если бы моя девушка поехала с нами.
Я понимал, что должен не утверждать, а спрашивать.
Но папа ничего не слышал. Он не сразу заметил, что я что-то говорю. Глупые слова вылетали в комнату и возвращались ко мне. Никто, кроме меня, их не слышал. Девушка. Моя девушка. Я наклонился к нему поближе и повторил свой вопрос.
— Девушка?
Его голос мгновенно изменился. Я никогда не приводил своих девушек домой, они были чужими, у нас в семье их не любили. Только раз, мне тогда было шестнадцать, я привел домой девушку. С тех пор я поумнел и больше этого не делал.
Папа снял наушники, чтобы услышать, что я там выкрикиваю.
— Ты видел ее в Доме Анны Франк, когда мы были там с тетей Юдит.
— Анна Франк? — Теперь он тоже пытался перекричать пылесос. — Господи, этого не может быть!
Я понял: он решил, что так зовут мою девушку.
— Моя девушка там работает, слушай, что я говорю, черт побери!
— И как же ее зовут?
— Сабина. Сабина Эдельштайн. Темненькая, с большими черными глазами.
— Да что ты! Глаза, как арабские пятки?
Поразительно, но папа всегда готов был отпускать подобные шутки. Он даже слегка улыбнулся.
Большая, темная и с влажными глазами, как арабские пятки. Сколько раз я слышал нечто подобное.
Похоже, новость его обрадовала.
— Я рад, что ты мне об этом рассказал, сынок. — Он смотрел на меня выжидательно, не вполне уверенный, должен ли еще что-то добавить. — Она красивая?
Господи, теперь он перешел на игривый тон.
Мама заметила: что-то происходит, и выключила пылесос.
— Что? Что такое?
— Он завел девушку, наш Макс.
Радость мелькнула на мамином лице, но я видел, что она пытается сдержать ее, боясь меня напугать. Я принялся рассказывать снова:
