Она обошла квартал, в бутике на улице Ренн примерила юбку, которую сочла унижающей ее человеческое достоинство, и наконец решила пойти в музей. «Музеи меня успокаивают», — с некоторым вызовом любила повторять она. Всем прочим она предпочитала Гиме[8]и Лувр, в который после одного неприятного инцидента уже порядочно не заглядывала.
Клер довольно поздно пришла к пониманию живописи, преодолев робость перед огромностью предмета и торжественностью музеев. Однажды человек, которого она очень сильно любила, притащил ее на выставку Энгра. В одном из залов они потеряли друг друга; сначала она попыталась его разыскать, потом махнула на это рукой и продолжила осмотр без него. В какой-то комнатушке без окон она присела на банкетку и погрузилась в мысли о своем романе, когда вдруг обнаружила, что она не одна. На нее смотрело с десяток персонажей картин. «Тебе уже случалось ловить на себе взгляды нарисованных людей?» — спросила она позже человека, который ухитрился ее потерять. Посреди полной тишины на нее с вежливым интересом смотрели бледные лица. Никогда ей не забыть этот визит к Энгру, в котором не хватало только одного — чашки дымящегося чая, подносимого к губам хорошенькой мадам де Сенон, ослепительной в своем бархатном платье блекло-розового цвета. С противоположной стены на затруднения посетительницы сочувственно взирала куда менее болтливая принцесса де Брольи, с бледной до голубизны кожей, затянутая в глянцевый атлас. Слева ей непринужденно улыбалась дама с вялыми пальчиками в обильно украшенном цветами платье. Она улыбалась ей абсолютно живой улыбкой и, казалось, из чисто женской солидарности готова была сообщить ей секрет отрешенности, проскальзывавшей в ее тревожном и надменном взгляде. Это было совершенно безумное ощущение, и оно положило начало нескончаемому и весьма оживленному диалогу, который Клер повадилась вести с запечатленными художниками образами. Оно вернулось к ней перед полотнами Боннара, Ван Гога и Френсиса Бэкона, чтобы подвести к ее последней страсти — итальянскому Возрождению.
Поддавшись желанию еще раз посмотреть на Джотто и Уччелло, она спустилась в метро на станции «Сен-Мишель». Только что в какой-то наугад выбранной паршивой забегаловке она жевала салат и вот как по волшебству стояла перед святым Франциском Джотто. Необъяснимое ускорение, какое порой обретает течение времени, оказывает всем, кто страдает хронической скукой, неоценимую помощь сродни маленькому чуду. Ей хватило нескольких минут, чтобы от видимого мира перейти к «галлюцинации» — чрезвычайно хрупкой и, как она знала по опыту, целиком зависящей от степени концентрации внимания. Она называла это «необходимостью привести себя в нужное состояние». Так, прежде чем проникнуть внутрь живописного полотна, она присаживалась и принималась наблюдать за проходящими мимо людьми, настраиваясь на нужный лад. В тот день в зале оказалось довольно много китайцев, и она порадовалась, что больше не путает их с японцами. Перед ней возникло лицо Ишиды. Его образ преследовал ее, и она не находила в этом ничего хорошего. Не то чтобы она ни в чем не желала менять свою жизнь — она не хотела кардинальных перемен. К тому же она не могла закрывать глаза на тот факт, что в жизни этого человека слишком много теневых зон. Ее внимание привлекла итальянская парочка. Не останавливаясь ни на секунду, они двигались вдоль вывешенных полотен, от Чимабуэ до Гоццоли, и снимали все подряд на крошечную камеру, пока экскурсовод на них не рявкнул. Что за странная идея — снимать картины, даже не утруждаясь их рассмотреть? «Люди складывают увиденное в музее как в амбар, полагая, что таким образом получают на него некое право собственности, и именно это для них — главное», — мелькнуло у нее.
Она поднялась и застыла перед «Венчанием Богородицы» Фра Анжелико. И мгновенно все вокруг перестало для нее существовать: окружающий шум, шаги посетителей музея, вся ее земная жизнь. Она вошла в живописное полотно, как ребенок вступает в сказочной красоты дворец, ослепленный его богатством и золотым сиянием. Ее взгляд скользил по блаженным лицам святых и ангелов, окунался в бледные переливы голубого и розового, словно погружался в теплую мягкую воду в радужных разводах. Она особенно любила живопись Раннего Возрождения, которая одной ногой еще стоит в Средневековье. Живые создания в ней суть фикции, чистые сущности без костей и жил. Написанные на деревянных досках, они и сами кажутся деревянными — жесткие складки одежды, склоненные головы. Бесконечная нежность, сквозившая в их чертах, переворачивала Клер душу. Она погрузилась в созерцание «Венчания», затем прошла чуть дальше, к «Битве при Сан-Романо» Уччелло. Она обожала безумное напряжение этого полотна, на котором воины и кони сбились в кучу, охваченные бешеной барочной пляской. Именно благодаря этой суровой картине, репродукцию которой она увидела в кабинете одного автора, Клер заинтересовалась итальянской живописью. И рухнула в нее как в тяжелый наркотик. Очень скоро фрески Мазаччо, Пьеро делла Франчески и Боттичелли вытеснили из ее ночной жизни городской декор. Отныне ей снилось, что она прогуливается по лабиринтам флорентийских улочек XV века, смешивается с золоченой венецианской толпой с полотен Джентиле да Фабриано или мнет ногами черную жирную траву Боттичеллиевой «Весны». Сутками напролет она вникала в мельчайшие детали картин, восхищалась божественным освещением драпировки и предпочитала Мантенье Леонардо, а Чимабуэ — Джотто.
Не в силах остановиться, столь же неистово она принялась изучать подробности жизни святых, населяющих живописные шедевры. Прирожденная атеистка — как, по ее собственному выражению, люди рождаются «низенькими брюнетами или высокими блондинами», — Клер без памяти влюбилась в умопомрачительные истории христианских мучеников — все эти забрасывания камнями, четвертования, колесования, утопления, изнасилования, выдирание зубов и отрезание грудей, во все эти утыканные стрелами торсы, отрубленные головы и израненные тела, по которым будто бы прошлись железным гребнем. Любому, кто соглашался слушать, она с жаром рассказывала о почерневшей ноге Юстиниана, о святом Евстахии и световом кресте, мерцающем меж рогов оленя, о святом Петре, распятом вниз головой, о рыцарственном святом Георгии, которого она путала со святым Михаилом, о звериных шкурах святого Иоанна Крестителя, о еще одном святом Петре — с топором в голове, об одиннадцати тысячах дев святой Урсулы. Она поражалась, почему раньше ничего обо всем этом не слышала. Она рассматривала в книгах десятки Мадонн с младенцем, распятий, сцен бегства в Египет и поклонения волхвов. Всем прочим библейским сюжетам она предпочитала Благовещение. Луизе, с трудом скрывающей зевоту, она объясняла, что больше всего ее восхищает идеально выверенная дистанция, разделяющая архангела Гавриила и Деву Марию, дистанция, выражающая не холодность и отчужденность, но взаимную уважительную деликатность и доброжелательную внимательность, то есть свойства, которые сама Клер ценила едва ли не больше всего.
Так и текла ее жизнь, балансируя на опасной грани яви и вымысла. Она продолжала жадно впитывать в себя Священную историю — вплоть до того ужасного дня прошлой зимы, когда с утра пораньше отправилась в Лувр, в зал итальянцев. «Пора оторвать нос от книг, — сказала она себе тогда, — и насладиться реальностью полотен». Она стояла перед картинами мастеров Кватроченто, полная намерений проверить свои знания: определить по атрибутам, где какой святой, разобраться в стилях разных художников, вспомнить, что за места изображены на заднем плане, найти точку схода и так далее. Но она ничего не увидела. И ничего не почувствовала. Она стояла как в столбняке и понимала, что медленно сходит с ума. Из музея она вышла совершенно разбитая, с диким взглядом и всю дорогу кляла себя на чем свет стоит, презрительно называя самоучкой — высшая степень оскорбительности в ее табели о рангах. Потом она поняла, что зашла слишком далеко, захлопнула книги, тетради, специальные словари и решила дать себе «отдохнуть». И вот сегодня, рассматривая пастельных ангелов Фра Анжелико, она с облегчением осознала, что к ней снова вернулась вся яркость ощущений.
