Анни отпустила меня. Анни замерла.
А потом снова принялась трясти меня.
«Дело даже не в этом! — орала она. — Дело в том, что ты злая, лживая девчонка!» Голос ее эхом отдавался от стен комнаты. Но постепенно она успокоилась и сказала уже шепотом: «Карин, я люблю тебя, потому что я твоя мать, но ты мне не нравишься».
В тот день я поняла разницу между ложью, которая окупается (Пете сходила и по-большому, и по-маленькому), и той, которая не окупается (я убила Пете и выбросила в Осло-фьорд). Та ложь, которую приходилось раскрывать, заменяя на правду, была совершенно не пригодной к употреблению и себя не окупала. Зато другая ложь, которая оставалась нераскрытой и со временем заменялась на новую ложь, и никогда — никогда! — на правду, — эта ложь приносила хорошие дивиденды.
С тех пор как я уяснила разницу между ложью, которая окупается, и ложью, которая не окупается, я решила, что буду врать всегда, при каждом удобном случае, всю свою последующую жизнь. Чем и продолжаю заниматься.
* * *
Церковный служка открывает и закрывает двери, органист вскидывает руки, люди встают, пастор складывает руки, и все устремляют взгляды на вход в церковь. Сейчас никто не смотрит на жениха, никто не смотрит на Александра, который стоит у алтаря и смахивает невидимую капельку пота под очкастым глазом. На свидетелей — Терье Недтюна и Валь Брюн — сейчас тоже никто не смотрит. Все взгляды устремлены на вход в церковь, потому что там появилась она — Жюли, моя Жюли. Под руку с папой она плавно скользит — да-да, именно скользит! — к алтарю. Она высоко держит голову, единственная из всех она смотрит прямо перед собой, она смотрит на своего жениха, на Александра, который ждет ее у алтаря.
Мне никак не удается увидеть Жюли целиком. Глаз выхватывает крупным планом отдельные детали: крошечные белые цветы у нее в волосах, длинное, вышитое жемчугом кремовое платье из шелка, похожее на одеяние принцесс, бесконечно длинный шлейф.
Жюли идет справа от отца, она крепко держит его за руку, она хочет, чтобы папа шел медленнее, а папе только бы поскорее добраться до алтаря и покончить с этим делом. Во всяком случае, так мне кажется со стороны. Ему не по себе в черном смокинге с красным цветком в петлице и с бабочкой. Я знаю. Ему не хватает пальто, стакана виски и пачки сигарет, но он терпит это ради Жюли — сегодня он отец невесты и должен держать марку. Вышагивая по церкви, он выглядит почти что важно. Вот они приближаются к алтарю, Жюли кладет голову ему на плечо и закрывает глаза. Длится это недолго, всего лишь мгновение, но я вижу, как папа смотрит на Жюли, — если бы не цветы на прическе, он наверняка погладил бы Жюли по голове, как когда она была маленькой. Жюли открывает глаза и высоко поднимает голову. Выпрямившись, словно по команде, они проходят последний отрезок пути до алтаря. Папа смотрит на Александра, ловит его взгляд и долго, не отрываясь, смотрит ему в глаза, и Александру становится не по себе: он знает, что от него чего-то ждут, но совершенно не понимает, чего именно. Он улыбается в ответ, и, судя по выражению папиного лица, папа находит эту улыбку дружеской, а ему хотелось бы, чтобы в ней было больше… настроения, но эта улыбка дружеская, и мы не вправе желать слишком многого — так, мне кажется, думает папа.
В последний раз взглянув на Александра, папа отпускает Жюли и даже делает элегантное движение рукой, словно говоря: «Теперь я передаю ее тебе».
Жюли и Александр садятся на высокие позолоченные стулья друг против друга, рядом с ними сидят свидетели. Все садятся. Гости поют псалом «Благословенна земля», пастор поворачивается к людям и говорит: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». Валь Брюн осторожно встает и поправляет шлейф Жюли. Свет, льющийся через витражи, падает на церковную кафедру; какой-то ребенок, сидящий в задних рядах, кричит: «Ой-ой-ой!», кто-то тихонько смеется, пастор протягивает вперед руки и говорит: «Дорогие жених и невеста!» Жюли поднимает взгляд на Александра. Он что-то вертит в руках — какой-то прутик или веточку, которую подобрал на улице. Пастор говорит: «Бог создал нас, чтобы мы жили в согласии с Ним и со своими ближними. Бог устроил так, что мужчина и женщина становятся единым целым, Он благословил их союз. Брак — это Божий дар. В нем проверяется наше умение делить радость и горе, брать и отдавать, понимать и прощать. В браке женщина и мужчина срастаются друг с другом и вместе тянутся к Богу, со смирением и надеждой принимая посланные им испытания».
В церкви стоит тишина.
Свидетель Терье Недтюн подносит руку ко рту и тихонько кашляет. Женщина, которую я вижу впервые, роется у себя в сумочке, улыбаясь мужчине, сидящему рядом, — он протягивает ей таблетку от кашля. Тетя Сельма смотрит в потолок, похоже, она думает о чем-то смешном. Я поворачиваюсь, чтобы увидеть мужчину, которого собираюсь соблазнить. Он сидит через несколько рядов от меня, держа за руку светловолосую женщину; взгляд его неподвижно устремлен на пастора. Я пытаюсь поймать его взгляд, но безуспешно.
Пастор говорит:
— Бог сказал, что брак свят и нерушим. В Первой книге Моисея написано: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, наполняйте землю и обладайте ею».
Валь Брюн смотрит на Терье Недтюна и улыбается ему. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, видит ли это его жена. Взгляд у Валь Брюн недвусмысленный. Совсем как у Анни. Темноволосая жена Терье Недтюна сидит далеко в задних рядах и что-то шепчет на ухо маленькой девочке. Маленькая девочка шепчет что-то ей в ответ, обе улыбаются. Это похоже на игру.
Пастор говорит:
— Господь наш Иисус Христос сказал: «Разве не знаете вы, что Создатель вначале сотворил мужчину и женщину и сказал: "Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Поэтому больше они не двое, и заживут они одной жизнью". То, что Бог соединил, человек да не разлучит».
Пастор делает шаг назад и опускает глаза. Он подает знак следующему, кто будет говорить. Торильд встает со своего места, проходит между рядами и садится за пианино справа от алтаря. Чуть прокашлявшись, она говорит, что, может быть, эта песня совсем не подходит для свадьбы, но она думает, что это хорошая песня, песня о том, что нельзя смеяться над любовью, это губит ее. Торильд краснеет и смотрит на клавиши. Затем поднимает руки, пробует звук и начинает петь. Торильд в голубом платье. Торильд со своим грустным, тихим, писклявым голосом. Кажется, что кто-то вставил ей в горло вантуз и выкачал добрую половину голоса. Но немного все же осталось, совсем чуть-чуть, и Торильд поет «This will make you laugh» Ната Кинга Коула.
Жюли, прикусив губу, смотрит в пол. Александр улыбается шире, чем подобает случаю, а Торильд поет:
Не правда ли, смешно —
Я о тебе мечтал.
Не правда ли, смешно —
Ведь я как будто спал,
Рискнуть хотел,
И план был смел,
Но должен был я знать, —
