Как оказалось, ногу мне никто не прострелил – она просто сломалась под тяжестью навалившегося сверху со всей силы такого же пьяного, как и я, мужа медсестры Галчонка. И, собственно, сами мои отношения с Галчонком, к неописуемой радости того же мужа, на этом как отрезало. Ибо с того памятного дня мучившая меня холодноватая брезгливость полностью «ожила», и я (через сотрудников) настоятельно попросил Галчонка обойтись без трогательных посещений. Якобы в целях семейной безопасности. А на самом деле – от чувства дурноты, что накатывало на меня волной при мысли о ее трясущихся синих губах, почему-то черно-синих потеках слез и туши на лице…
Моя лиса-Алиса могла торжествовать победу, хотя… Хотя и к семейному берегу я пока не прибился. Я полностью погрузился в нирвану вольной и расслабленной, безобязательной больничной жизни…
Всю первую неделю в качестве обезболивающего мне полагалось два укола промедола за ночь. Никогда не забуду снов, которые я тогда видел! Особенно один – тот самый. Памяти М. Дж…
Я будто снова вынырнул со дна в свою настоящую звездную жизнь. На этот раз время во сне стояло осеннее, вечер пришел ранний и сумеречный. Петь, мне кажется, предстояло в столице – Вашингтоне? – и не для широкой публики, фанатствующей вокруг стадиона, как обычно, а для важных иностранных гостей моей, как ни крути, родной державы. Важные гости из России ждали меня этим вечером в посольстве. Сначала меня не оставляло легкое любопытство – никогда не видел, как фанатеют эти дикие русские! Собственно, из всех значимых стран одна Россия еще осталась для меня загадкой. И хотя свою власть над человеческими душами я испытал многократно, мне на короткое время захотелось выложиться перед русскими медведями по полной! Я даже не счел за труд приехать немного раньше.
И сейчас сидел в специально отведенной гримерке, не торопясь вызывать гримера и внимательно разглядывая в бесстрастном зеркале свое лицо…
Сколько недель я не разглядывал самого себя так близко? На публике – а именно на публике проходила почти вся моя жизнь – я скрывался за темными очками, шляпой и, в последнее время, повязкой, закрывавшей чуть ли не все лицо. И вовсе не оттого, что стыдился его. Напротив, глядя на себя в упор, я снова удивлялся красоте этого точеного белого лица с бездонно темными глазами, густыми тонкими бровями и пышными ресницами, изящным носом – произведением пластического искусства – и чуткими губами. Мое лицо совершенно. И само оно – такое же законченное мое создание, как и цвет кожи!
После той, первой поездки в клинику я побеждал природу множество раз. Я, как скульптор, умело изваял каждую черточку своего нового лица – и, как скульптор, остался горд несравненным творением. Я всячески берег его и лелеял. Грубые жадные глаза и руки, что тянула ко мне безумная толпа, меня больше не радовали. Я знал – дай этой толпе волю, и она растопчет, разорвет меня на кусочки в слепом восторге своего поклонения!
Постепенно, капля за каплей, страх перед толпой вливался мне в жилы. Ее могучая сила перестала быть подвластной мне, уже не пьянила меня ликующим нектаром жизни, а, напротив, – сама питалась моим даром, красотой лица и изяществом тела, мелодией моего чудного голоса и завораживающей безмолвной мелодией моего танца!
Я был еще молод, и мне не приходило в голову беречь себя. Жизнь дарила мне самые заманчивые радости. И лишь в последнее время мне становилось все яснее, как каждая запретная радость жизни, каждое неистовое выступление под оглушительный рев толпы подтачивает, отнимает у меня силы, отбирает – все больше и больше – живую энергию моей души. Я не заметил, как перестал выбирать для концертов большие стадионы, как старался быстрее миновать скопление людей, отгородиться стеной охраны от ненасытных рук и алчущей пасти разрушительной толпы.
Прежде моя песня, мой танец в любом состоянии могли окрылить меня на сцене. Сцена утишала мою боль и врачевала одиночество моей души, возрождала силы и доставляла несказанную радость – радость от сознания моей власти над гибким телом, над непостижимым миром музыки, власти над собой, над человеческой природой, над таинственным миром Космоса, наконец!
Теперь все чаще, под настроение, мне хотелось отменить концерт. Стало раздражать все то, чего я не замечал прежде. Вот как сегодня – тесная гримерка, плохо закрытые окна, сырой сквозняк по полу! И где это бродит проклятый гример? Подумаешь, русские витязи! Такие же люди толпы с распяленными глотками, как на любом стадионе! Единственный плюс – помещение здесь поменьше. С некоторых пор каждый зритель словно вытягивает из меня жилы. Вы, стадо! Держитесь на расстоянии! Красота и совершенство хрупки, а ваше стотысячное дыхание сжигает их, как прожорливое пламя!
Я снова гляжу в зеркало и думаю о славе. Вечно пребудут толпа с ее жадным восторгом, стотысячные стадионы в ожидании моего голоса и бесконечные студии в ожидании моих дисков. А я, я сам, как мотылек над пламенем свечи, – взлетел на самую вершину славы, и через миг растворюсь, исчезну там без остатка…
Знакомый липкий страх ползет откуда-то изнутри, тоскливое желание уйти с концерта, не оставляя этим новым зрителям новой частицы себя, своего непрочного совершенства, хрустальной мелодии смертного своего танца в погоне за бессмертной тайной души…
И, уже торопясь успеть до прихода гримера, я вынимаю драгоценную ампулу, срываю упаковку стерильного шприца и безжалостно затягиваю резиновым жгутом свою исколотую, свою тонкую прекрасную белую руку. И хрупкий мальчик улыбается мне с небес – тот самый, с зовущими оленьими глазами и четким рисунком губ, похожих на тетиву лука.
Привет тебе, снежная Россия, гиперборейская страна! Я здесь! Я готов! Новым идолом новой толпы, новым солнцем я воссияю на небосклоне твоего искусства! Новым мотыльком над ненасытным пламенем твоей далекой свечи…
Глава 13
Где разбитые мечты обретают снова силу высоты…
Перед выпиской меня, еще на новеньких костылях, пригласил к себе лечащий врач.
– Не знаю, Волокушин, что у вас там с женой, отчего она ни разу не приехала к вам в больницу. Впрочем, все наши телефоны она оборвала. Думаю, дома разберетесь. Алиса Алексеевна жаловалась мне на ваши запои и дебоши. Очень просила помочь. Ничего необратимого я у вас не вижу, но просьбу ее попробую выполнить. Мой однокурсник, фармаколог, стажируется сейчас в Вашингтоне, но частенько наезжает сюда, к родителям. Он запатентовал какой-то уникальный метод суперкодировки от алкоголя. Надеюсь, он вам поможет. Прием, правда, дорогой, но Алиса Алексеевна настроена решительно – если браться, то сразу! Так что желаю ни в каком виде к нам больше не возвращаться!
Вот так моя Алиса, по-прежнему готовая на все, притащила меня к новому американскому чуду. И закружилась на новом витке затейливая спираль моей жизни.
Когда недели через две я, опираясь на палочку, появился в своем любимом рабочем кабинете, весь коллектив с надеждой и радостью встречал меня возле замененной после ЧП двери. И весь мой вид этой радости очень способствовал! Похудевший, помолодевший, мужественно преодолевающий травмы интересный мужчина в «шикарном», как уверяла Алька, сером в рубчик костюме-тройке. Типичный русский интеллигент, образованец и деятель искусств. И ни-ни-ни! – никаких тебе загульных компаний, чужих жен и криминальных разборок!
