— Просто у меня хорошие отношения с ее семьей. И меня послали узнать, как она поживает, что новенького…
— Да что уж тут новенького… Все то же самое. — Она пожала плечами. — Теперь она со мной вообще не разговаривает. Или пользуется любым предлогом, чтоб нагрубить.
Я догадалась, что это еще мягко сказано. Передо мной после стольких лет вдруг возникло, словно всплыв из каких-то глубин, перекошенное лицо с расширенными зрачками и чуть ли не с пеной у рта. В ушах звучал хриплый голос, захлебывающийся потоками брани. Постороннему человеку трудно вообразить столь невероятную перемену в таком красивом лице. Внутри вдруг шевельнулся забытый страх.
— Вы пришли ее навестить?
— Нет.
— Передайте ее родне… Она перестала платить за квартиру.
Слова консьержки и, наверно, еще ежедневные поездки в тот квартал, где я сидела с ребенком, заставили меня вдруг ясно увидеть квартиру возле Булонского леса, которую так и не получилось забыть: огромная гостиная с тремя ступеньками, покрытыми плюшем, картина Толи Сунгурова, моя комната, такая же голая, как у девочки… Интересно, как в те времена ей удавалось платить за квартиру?
— Выселить ее будет трудно. Да и потом, она тут своя, ее все знают… У нее даже прозвище есть…
— Какое?
Мне действительно важно было это узнать. А вдруг то же самое, что двадцать лет назад?
— Фальшивая Смерть.
Она сказала это беззлобно, как будто речь шла о ласковом прозвище.
— Иногда смотришь, она вроде совсем помирает, а назавтра выходит бодрая, улыбается или, наоборот, нахамит.
Для меня в этой кличке таился другой смысл. Я ведь считала, что она умерла в Марокко, а она вдруг воскресла где-то на окраине Парижа.
— Давно она тут живет? — спросила я.
— О да! Она здесь гораздо дольше, чем я… Лет шесть точно…
Значит, она поселилась в Венсене, когда я еще жила в Фоссомбронла-Форе. Я вспомнила заброшенный пустырь неподалеку от церкви, поросший травой и густым кустарником. По четвергам мы там играли, соревнуясь, кто дальше заберется в эту чащобу, которую называли Поляна боша. Там нашли каску и полусгнившую гимнастерку, скорее всего брошенные каким-то солдатом в конце войны, но мы все время боялись наткнуться на его скелет. Я не понимала, что значит «бош». Фредерика, женщина, которая знала мою мать и приютила меня в своем доме, куда-то вышла, поэтому я спросила, что такое бош, у ее подруги, брюнетки с бульдожьей челюстью. Вероятно, она подумала, что это слово меня пугает, и хотела успокоить. Она ласково улыбнулась и сказала, что так называют немцев, но ничего страшного тут нет. «Твою маму тоже назвали Немка… В шутку…» Фредерика была недовольна, что ее подруга мне это рассказала, но сама ничего объяснять не стала. Она дружила с моей матерью. Видимо, они познакомились в те годы, когда мать была «балериной». Фамилия Фредерики была Шатийон. В доме в Фоссомброн-ла-Форе всегда толпились ее приятельницы, даже когда ее самой дома не было: Роз-Мари, Жанетта, Мадлен-Луи, еще несколько, не помню, как их звали, и эта, похожая на бульдога, которая тоже знала мою мать, когда та была «балериной», и не любила ее.
— Она одна живет? — спросила я у консьержки.
— Довольно долго к ней ходил мужчина… Он работал с лошадьми, здесь рядом… Брюнет североафриканского типа.
— Он больше не приходит?
— В последнее время нет.
Она уже начала поглядывать на меня подозрительно. Мне вдруг захотелось рассказать ей все. Моя мать приехала в Париж девочкой. Училась в балетной школе. Ее звали Немка. А меня — Маленькое Чудо. Трудно и долго объяснять, особенно стоя у ворот перед этим кирпичным домом.
— Дело в том, что она задолжала мне двести франков…
Я всегда носила деньги при себе, в черной холщовой сумочке на шнурке, обвязанном вокруг талии. Я порылась там. У меня оставались две купюры — сто и пятьдесят франков — и мелочь. Я протянула купюры ей, сказав, что потом занесу остальное.
— Спасибо большое.
Она быстро сунула деньги в карман халата.
Вся ее подозрительность мигом исчезла. Теперь я могла расспрашивать ее сколько угодно про Фальшивую Смерть.
— А насчет квартплаты… Обсудим в следующий раз, когда вы придете.
По правде говоря, приходить я больше не собиралась. Что тут еще узнавать? И зачем?
— Ей несколько раз отключали электричество. А я про себя думала: для нее же лучше. Она пользуется электроодеялом… Это опасно…
Я представила себе, как она втыкает в розетку вилку с проводом от электроодеяла. Она и раньше любила всякие новшества, которые поначалу кажутся последним словом техники, а потом либо выходят из употребления, либо становятся чем-то обыденным. Я вспомнила, что в более благополучные для нее времена, когда мы жили в большой квартире у Булонского леса, кто-то принес ей ящичек, обтянутый зеленой кожей, и он работал как радиоприемник. Потом я поняла, что это был один из первых транзисторов.
— Посоветуйте ей не пользоваться электроодеялом.
Не так-то это просто. Послушалась ли она хоть раз в жизни доброго совета? Впрочем, теперь все равно поздно.
— Вы не знаете, как зовут человека, который к ней ходил?
У нее сохранилось его письмо трехмесячной давности, которое он прислал, заплатив за квартиру. В приоткрытую дверь я видела, как она роется в большой коробке с бумагами.
— Не могу найти… Все равно он, по-моему, не придет больше…
Скорее всего, ему она и звонила в тот вечер из автомата. Через двенадцать лет у нее каким-то чудом еще остался кто-то, готовый ей помогать. Но и его она ухитрилась оттолкнуть. Еще тогда, давно, когда меня звали Маленькое Чудо, она иногда целыми днями не выходила из своей комнаты, сидела там, отрезанная от мира, никого не желая видеть, даже меня, и наступал момент, когда я уже не знала, там она или бросила меня одну в этой огромной квартире.
— Какая у нее квартира?
— Две маленькие комнатки и кухня с душем.
Сто против одного, что матрас лежит прямо на полу, рядом с розеткой. Так удобнее включать электро-одеяло.
— Наверно, вам стоит подняться… Будет ей сюрприз, что кто-то зашел ее проведать…
Окажись мы с ней лицом к лицу, она бы даже не поняла, кто я. Она забыла про Маленькое Чудо и про все надежды, которые связывала со мной, когда придумала так меня назвать. К ее великому разочарованию, я не стала артисткой.
— Могу я вас кое о чем попросить? — Она покопалась в коробке и протянула мне конверт. — Это повторный счет за квартиру. Я сама не хочу ей нести — опять наорет.
Я взяла конверт и пошла через двор. Входя в подъезд А, я почувствовала где-то возле сердца тяжесть, которая мешала вздохнуть. Лестница была с бетонными ступеньками и железными поручнями, как в школе или в больнице. На каждой площадке из большого окна падал яркий свет, почти белый. Я остановилась на втором этаже. Дверь слева, дверь справа и еще одна посередине — все одинаковые, темные, деревянные, с фамилиями жильцов. Я надеялась отдышаться, но грудь сдавливало все сильнее, и я испугалась, что сейчас задохнусь. Тогда, чтобы успокоиться, я попыталась представить себе, какая фамилия написана у нее на двери. Настоящая или та, под которой она выступала? А может, просто «НЕМКА» или «ФАЛЬШИВАЯ СМЕРТЬ»? В ту пору, когда меня звали Маленькое Чудо и я возвращалась одна в дом у Булонского леса, я подолгу сидела в лифте. Он был обнесен черной решеткой, а чтобы войти, надо было распахнуть двустворчатую стеклянную дверь. Внутри был красный кожаный диванчик, окна со всех сторон, лампа под потолком. Настоящая комнатка. Именно лифт я помню лучше всего.
