К машине подошел мужчина в костюме и галстуке, в руках — небольшой ранец. Эрик отвернулся. Из разума слилось все, за исключением чего-то связанного с пафосом самого слова «ранец». Ведь может рассудок вдруг отупеть — тактическая уловка уклонения или подавления, реакция на вдруг нависшую угрозу, прилично одетый человек с бомбой в чемоданчике, что даже в самой изобретательной мысли не найдется утешения, не останется времени на прилив ощущений, на естественный бросок, которым может сопровождаться опасность.
Когда мужчина постучал в окно, Эрик на него не взглянул.
Тут же на месте оказался Торваль — взгляд тугой, рука под пиджаком, с флангов заходят два помощника, мужчина и женщина, поразительно жизнеподобны, вынырнув из визуальной статики обеденного роя на улице.
Торваль навис над человеком.
И спросил:
— Вы, блядь, кто?
— Прошу прощения.
— Время ограничено.
— Доктор Инграм.
Торваль уже заломил мужчине руку назад. Прижал к борту автомобиля. Эрик подался ближе к окну и опустил его. В воздухе мешались запахи еды — кориандр, луковый суп, чад жарящихся пирожков с говядиной. Помощники встали вольным оцеплением, оба лицами прочь от места действия.
Из японского ресторана «Ёдо» вышли две женщины — и тотчас нырнули обратно.
Эрик посмотрел на мужчину. Хорошо бы Торваль его застрелил — ну или хотя бы приставил ему пистолет к голове.
Он сказал:
— Вы кто, блядь, такой?
— Доктор Инграм.
— Где доктор Невиус?
— Неожиданно вызвали. По личным делам.
— Говорите медленно и членораздельно.
— Его неожиданно вызвали. Я не знаю. Какой-то семейный кризис. Я его коллега.
Эрик задумался.
— Я вам когда-то уши промывал.
Эрик взглянул на Торваля и кратко кивнул.
Потом закрыл окно.
Он сидел по пояс голый. Инграм раскрыл свой ранец на комплекте недвусмысленных инструментов. Приложил стетоскоп к груди Эрика. Тот сообразил, еще как сообразил, почему на нем нет майки. Ее он оставил на полу спальни у Диди Фэнчер.
Пока врач слушал, как открываются и закрываются его сердечные клапаны, Эрик смотрел мимо Инграма. Машина рывками постепенно пробиралась на запад. Он не знал, почему до сих пор используют стетоскопы. Забытые инструменты древности, такие же причудливые, как и пиявки.
Джейн Мелмен сказала:
— Вы это вот что.
— Вот это. Каждый день.
— Неважно.
— Где бы ни был. Именно. Неважно.
Она чуть закинула голову и сунула бутылку родниковой воды куда-то в середину лица.
Инграм сделал эхокардиограмму. Эрик лежал на спине, монитор виден лишь искоса, и не был уверен, на что он смотрит — на компьютеризованную схему собственного сердца или на изображение его же. На экране оно лишь яростно пульсировало. Изображение всего в каком-то футе, но сердце обрело новый смысл — дальности, огромности, оно билось в кроваво-сливовом восторге рождающейся галактики. Что за таинство подметил он в этой функциональной мышце? Он ощутил страсть тела, его стремление приспособиться к геологическому времени, поэзию и химию его истоков в пыли старых взрывающихся звезд. Рядом с этим сердцем он себе чудился карликом. Вот оно, и он от него в священном ужасе: видит свою жизнь под грудиной — формирующими изображение блоками, она колотится вне его.
Инграму он ничего не сказал. Ему не хотелось разговаривать с коллегой. С Невиусом время от времени он беседовал. В Невиусе есть определенность. Седой, высокий и крепкий, в голосе слышится отзвук Центральной Европы. Инграм лишь бормотал инструкции, а не разговаривал. Дышите глубже. Повернитесь налево. Ему трудно сказать такое, чего он еще не говорил, слова выстраивались той же нудной последовательностью, что и тысячу раз прежде.
Мелмен сказала:
— Так вы это вот. Одно и то же каждый день.
— С вариациями, в зависимости.
— Значит, он к вам домой приходит, мило, по выходным.
— По выходным, Джейн, мы тоже умираем. Люди. Бывает.
— Вы правы. Я об этом не подумала.
— Умираем, потому что выходные.
Он по-прежнему лежал на спине. Она сидела лицом к его макушке и разговаривала с точкой чуть выше нее.
— Я думала, мы движемся. Но уже нет.
— В городе президент.
— Вы правы. Я забыла. Мне показалось, я его видела, когда выбегала из парка. По Пятой шел кортеж лимузинов в сопровождении мотоциклистов. Я подумала, столько лимузинов для президента — это я еще могу понять. Но то были похороны кого-то знаменитого.
— Каждый день умираем, — сообщил он ей.
Теперь он сидел на столе, а Инграм искал припухшие лимфатические узлы у него под мышками. Эрик показал на пробку из кожного сала и клеточного мусора в нижней части живота, угорь, чуть зловещий на вид.
— Что с этим будем делать?
— Пусть предъявит себя.
— Что. Ничего не делать.
— Пусть предъявит себя, — сказал Инграм.
Эрику понравилось, как звучит. Не сказать, что не вызывало воспоминаний. Он попробовал заметить коллегу. У него, к примеру, усы. Эрик их только что заметил. Он рассчитывал увидеть и очки. Но мужчина не носил очков, хотя вроде должен бы, беря во внимание тип лица и общую манеру — такой человек носит очки с детства, выглядит сверхзащищенным и маргинализованным, его третируют другие мальчишки. Можно поклясться, такой должен носить очки.
Он попросил Эрика встать. Стол для обследований сократил вдвое по длине. Затем попросил опустить брюки и трусы и нагнуться над ближним концом стола, слегка расставив ноги.
Эрик подчинился и оказался лицом к лицу с начальницей финансовой службы.
Она сказала:
— Так послушайте. На нас работают два слуха. Во-первых — уже полгода непрерывные банкротства. С каждым месяцем все больше. И еще больше грядет. Крупные японские корпорации. Это хорошо.
— Иена должна упасть.
— Это утрата веры. Она вынудит иену упасть.
— Доллар укрепится.
— Иена упадет, — сказала она.
Он услышал склизкий шелест латекса. Затем вторгся палец Инграма.
— Где Цзинь? — спросила она.
— Работает над визуальными паттернами.
— Оно не отражается на графиках.
— Отражается.
— Оно не отражается так, как обычно отражаешь акции технологических компаний. Там можно отыскать настоящие паттерны. Засечь предсказуемые компоненты. А тут иначе.
— Мы учим его видеть.
