— Поместье строилось постепенно, — отвечал служитель, — по мере того, как поступали деньги от издателей.
Вот еще одна интересная особенность характера Скотта. Едва начав прилично зарабатывать писательством, он сразу же — с какой-то почти женской страстью — кинулся тратить деньги на обустройство дома. Абботсфорд был любимым детищем Скотта, идеальной рамкой для обрамления его необычной индивидуальности, тем местом, где писатель наиболее полно мог себя выразить.
Дом действительно строился в рассрочку. Когда Вашингтон Ирвинг в 1817 году посетил Абботсфорд, он нашел Скотта живущим в маленькой хижине на участке. Временные неудобства не пугали писателя, он продолжал работать и с удовольствием наблюдал, как на его глазах вырастают стены и башни будущего особняка. Ему пришлось трудиться долгих десять лет, чтобы построить Абботсфорд. И, на мой взгляд, этот дом стал одним из лучших творений писателя, не уступающим его знаменитым историческим романам. Долгое время Вальтер Скотт жил мечтой об Абботсфорде. Любой литературный успех немедленно сказывался на строительстве: добавлялась еще одна комната, перекрывался новый потолок, появлялась панельная обшивка, резные стулья — точная копия церковных сидений из аббатства Мелроуз — или еще какая-то необычная деталь, помогавшая воссоздать необходимую атмосферу.
Я не знаю другого случая, когда человек потратил бы столько труда на создание идеального дома. Это монументальное строение, в которое Скотт вложил все свои сбережения и которое с мрачным пафосом назвал «Далилой», стало его единственным утешением на склоне лет, когда на писателя обрушился финансовый крах.
Я не являюсь экспертом в творчестве Скотта. Каюсь, руки у меня так и не дошли до его «Дневников», да и Локхарта я давно уже не перечитывал. Но почему-то мне кажется, что этот несчастный человек придавал большое значение возможности доживать век в Абботсфорде. Смятенная душа писателя отдыхала в убежище, созданном силой его воображения.
То мужество, с которым Вальтер Скотт сражался с судьбой, его непреклонное желание выплатить до смерти огромный долг в 117 тысяч фунтов не может оставить равнодушным ни одного посетителя Абботсфорда. Ежедневно множество людей приходят в этот маленький, заставленный книгами кабинет. Они поднимаются на галерею, в самом углу которой притаилась незаметная дверь, ведущая в спальню писателя. Я хорошо представляю себе, как ранним утром Скотт проходит по этой галерее, спускается в кабинет и усаживается за рабочий стол. И вот уже его великолепная крупная голова склоняется над бумагами. В ней роится множество замыслов, рождаются образы отважных рыцарей галантного века. Скотт не задумывается о том, что он и сам является благородным рыцарем, заложником чести.
Он зарабатывал огромные деньги. Современные писатели, которые гордятся своими авторскими гонорарами, наверное, удивились, если б узнали, что за одну только «Жизнь Наполеона Бонапарта» — книгу, более известную в Эдинбурге, нежели в Лондоне — Скотту заплатили авансом 19 тысяч фунтов. У него вошло в привычку брать авансы. За «Вудсток» он получил таким же образом сумму в 6075 фунтов, за «Хроники Кэнонгейта» — 11 400 фунтов и 4200 за «Анну Гейерштейнскую». Так что кредиторы Скотта могли жить спокойно, их средствам ничего не угрожало.
Спешу успокоить шокированных авторов нынешних бестселлеров: эти цифры отнюдь не являлись рекордными. Известно, например, что Маколею за его «Историю Англии» выплатили 20 тысяч фунтов стерлингов (причем тоже авансом, за девять месяцев до окончания книги). И напомню, что дело происходило в прошлом веке, когда еще не было Голливуда, а нью-йоркские издатели не успели взвинтить авторские гонорары.
Под впечатлением своих подсчетов я дал себе слово перечитать кое-что из последних романов Скотта, написанных с целью погашения издательского долга.
Визит в Абботсфорд произвел на меня большое впечатление. Каждое помещение в доме писателя несет столь явный отпечаток яркой индивидуальности его хозяина, что невозможно не восхищаться этим человеком. Полагаю, даже те посетители, которые еще в школе распростились с романами Вальтера Скотта, испытали новый интерес к его творчеству.
Если подняться на Бемерсайд, оттуда открывается прекрасный (возможно, самый эффектный во всем Приграничье) вид на Эйлдонские холмы. Местные жители называют его «Променадом сэра Вальтера»: писатель частенько приезжал сюда на экипаже — отдохнуть и полюбоваться пейзажем. Это была его родная земля, он любил ее народ и всю жизнь собирал местные исторические предания.
Ранним вечером я тоже пришел на Бемерсайд. Закат окрасил небо над Мелроузским аббатством в алый цвет. Легкий дымок курился над крышами далеких ферм, он поднимался ввысь, чтобы позже в виде ночного тумана осесть на берегах реки Твид. Было так тихо, что я смог расслышать, как где-то в долине лает собака. По мере того, как солнце садилось, меж холмами залегали густые тени, и казалось, будто невидимая рука накинула на них серую вуаль.
Мне повстречался старик, возвращавшийся с работы, и мы разговорились. Сначала он говорил только о недавнем соревновании рыбаков, в его рассказе то и дело всплывали корзины, полные «фор-рели». Но незаметно мне удалось свернуть разговор на Вальтера Скотта, и я нисколько не удивился, узнав, что за всю свою жизнь старик не прочитал ни одной из его книг. Но это вовсе не означало, что он не восхищался своим знаменитым земляком! Как же могло быть иначе, они ведь оба выросли в Приграничье! Старик поведал мне историю о похоронах сэра Вальтера, когда здесь, на Бемерсайд, собралась длинная очередь экипажей. И все потому, что лошади Скотта, в этот день запряженные в катафалк, дошли до привычного места и остановились. Они терпеливо простояли полчаса — как делали на протяжении последних лет — и лишь потом тронулись дальше.
— Что там говорить… великий был человек! — вздохнул на прощание мой собеседник, не прочитавший ни строчки из Вальтера Скотта.
И мне подумалось, что, пожалуй, в этом нет ничего смешного. Возможно, именно так выражается народная любовь. Ведь для местных жителей Скотт был чем-то большим, нежели просто писателем. Да, он являлся признанным королем баллады. Но, помимо этого, в нем видели еще и великого человека, одного из вождей Приграничья. И именно так его воспринимали простые люди, не читавшие книжек, всю жизнь проработавшие косой и лопатой.
8
Разглядывая карту, я увидел, что неподалеку от Мелроуза протекает небольшой ручей с названием, которое меня сразу очаровало. Богл-Берн… Ну разве можно проехать мимо и не взглянуть на подобную достопримечательность?
Любой знаток местного фольклора скажет вам, что «богл» — это злой дух. И не надо его путать с нашим английским боуги, куда более мелкой нечистью. Последний появился не так давно, в эпоху наполеоновских войн, и изначально назывался вовсе не «боуги», а «бони». Слово это происходит от имени французского завоевателя Бонапарта, которым английские матери пугали непослушных детей: «Вот будешь баловаться, придет бони и заберет тебя!» На мой взгляд, «богл» куда страшнее «боуги». В самом этом слове есть нечто жуткое, кладбищенское… такое, от чего мурашки по коже бегут. Так и представляется пучеглазое страшилище, темной ночью выползающее из могилы. Повстречаться с таким — это вам не шутки!
