Книга Растворимый Кафка - Заза Бурчуладзе

В Телави героина не достать. Что угодно тут есть – автоматы, фальшивые паспорта, тротил, румынские рабы… но только не героин. Проклятое место. А ведь иногда это так важно – иметь немного героина! Конечно, трезвомыслящее большинство меня не поймет. А вот трезвомыслящее меньшинство поймет все на раз. Но это лишь одна сторона медали. В общем, все непросто…

Все осложняется пуще прежнего, когда режиссер принадлежит большинству, ты снимаешься у него в фильме, а съемки ведутся посреди пустыни неподалеку от Телави. При этом температура воздуха +50°, а фильм костюмированный. Но и костюмированный ты мерзнешь так, что хочется выкрикнуть какую-то нелепость. Что-то типа: «Имею честь, дамы и господа!» – и, откланявшись, ровным шагом (что совсем не легко) покинуть съемочную площадку и на первом же попавшемся такси рвануть в Тбилиси. В Тбилиси, который битком набит святыми, экстрасенсами, поэтами, китайскими магазинами и героином. Но ни крикнуть, ни уехать не выйдет. Поскольку ты заключил контракт. Дьявол, представившийся продюсером фильма, подсунул тебе две недели тому назад какой-то листок, и ты его подписал.

Две недели тому назад ты бы подписал не только этот чертов листок, но и любой другой, лишь бы на банковский счет капнул аванс в 10000 долларов. Круглая сумма, ничего не скажешь! 10000 долларов это несколько погашенных кредитов, много героина и немного карманных денег. Впрочем, у героина есть одно странное и всем известное свойство – вопреки любому количеству его никогда не бывает много. Тем более когда он присутствует и в кармане, и в организме. При таком раскладе становишься до того щедрым, что готов накормить всех голодных, приютить всех беспризорных, утолить все виды жажды. Превращаешься в своего рода филиал Красного Креста. Что всем все равно не поможешь, осознаешь уже потом.

По приезде в Телави у меня было 22 чека. По самым оптимистичным расчетам, могло хватить дней на сорок. Инъекция до съемок, инъекция после. Тем не менее… Последний чек иссяк ровно через месяц, день в день. Утром стало кристально ясно, что пусть Телави и далеко не Лас-Вегас, здесь вполне возможны и страх, и ненависть. Вот только простую истину сию осознаешь, когда героин уже на исходе. Тут-то ты и понимаешь впервые, что от Лас-Вегаса Телави очень далеко. Именно тогда и начинаются страх и ненависть. Страх беспредельный, ненависть еще больше.

Еще немного, и я бы просиял как благовестник. Еще неделя, и если бы меня не включили в сонм святых непосредственно, то стажером в канцелярию Господа зачислили бы наверняка. Целый месяц я начисто отрицал себя, вытряхивал из мозгов всякий постмодернистский мусор, припадал к своим подлинным корням и истокам – к самой заре христианства. Параллельно держал строжайший пост и пел величавые гимны Всевышнему. Еще чуть-чуть, и пошел бы исцелять дев ханаанских и отроков иерихонских. К началу третьей недели уже мог говорить притчами и постиг язык птиц. Понимал и режиссера, которого поначалу воспринимал беспорочным, как голубок, и невинным, как младенец. А он оказался верным слугой дьявола, в предыдущей жизни – личным астрологом короля Фридриха II, предсказателем будущего и акушером.

И вот я стою посреди пустыни, и буду стоять еще, пока режиссер не возвестит: «Снято!» До этого пока еще далеко, оператор только ставит кадр. Впрочем, куда мне, дамы и господа, торопиться, пусть себе спокойно ставит и настраивает. Мне нравится здешняя тишина – райская симфония, такая бывает лишь в ангельском санатории. Нравится стоять на горячем песке, блеклой сыпучей массе, что напоминает героин на дне ложки перед кипячением. Мой урбанистический мозг так устроен, что, кушая штрудель, я вспоминаю бабушку, а стоя на песке – героин.

Впрочем, рано или поздно пустынничество мое кончится, ведь оператор – матерый волк, старый утонченный аристократ, виртуоз своего дела, настоящий Ласло Ковач. Кадр будет установлен, и очень скоро. И мы снимем еще одну сцену, еще один общий план, на котором я буду выглядеть как точка. Вполне можно было бы обойтись моим дублером (разве зритель поймет, я пересекаю пустынную даль или мой психотерапевт?), но режиссер не желает об этом и слышать. Он сторонник всего натурального. Может целыми днями говорить о магии настоящего кино (должно быть, служенье магии, колдовству и мифотворчеству перешло к нему из предыдущих воплощений). То же касается его способностей к кулинарии и фитодизайну. Рассказывают еще, что он бесподобно вяжет шерстяные носки. Но это уже тема отдельного разговора.

Всякая песчинка здешней пустыни отмечена божественным знаком. Раскаленное солнце, кажется, занимает все небо, но мне все равно очень холодно. Тело ломит, будто под кожей у меня копошатся тысячи червей. Или, может, это во мне божественная искра так возгорается? Не удивился бы. Ведь мы на святой земле. По ней следует ступать только босиком. Это пустыня – посольство Господа. О Всевышний, мне здесь нравится, и все же, покорно Тебя прошу, выведи меня отсюда в землю хорошую и просторную, где течет мед и героин, в землю Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев. Молю, хоть и знаю, что никуда мне отсюда не выбраться. Что скажете, мистер Ковач? Выбраться? Или не выбраться? А может, и не следует выбираться?

Вообще, что тут происходит, мистер Ковач? К чему это промедление? Что вам стоит кадр установить? Мне здесь нравится, я люблю эту пустыню, но умереть в ней не хотел бы. Я люблю плод смоквы, но это же не означает, что мне нужно повеситься на первой попавшейся смоковнице. Да если б я этого и пожелал, где вы найдете тут смоковницу? Тернового куста, и того нет. Но близость Бога Авраама, отца моего, и Бога Исаака, и Бога Иакова я чувствую тут шкурой. Будто во мне сияет отблеск вечного, как от солнца, луча. Это небесная искра, готовая вот-вот разгореться в пламя. Так что осторожно, мистер Ковач! Ни к чему играть с огнем. Поставьте спокойно кадр и снимем еще один эпизод, еще один общий план, на котором раб божий выглядит как кристалл героина.

Рассказывают, от великих режиссеров часто можно услышать повелительное: «Камера!» – это означает начало съемки. И стоит кому из маэстро крикнуть это слово, как вся съемочная группа обращается в единый организм, сотни танцоров синхронно приступают к своим па, оркестр – к репетиции, метеорит – к падению, пехота – к фланговой атаке. Но наш режиссер, увы, не из великих. Имя таким, как он, легион. Так что повелительного крика от него не жди. Я и не жду. Жду я совсем другого… в частности – когда уже солнце нанесет мне удар, когда сразит меня, и, брошенного на землю, раскаленный песок растопит и всосет меня, как студенистую медузу. Но это всего лишь недосягаемая мечта. Скорей верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем святая земля примет меня, разряженного и свербящего. Вообще не исключено, что такие мысли – последствия моих детских психологических травм. Зачем, черт возьми, мне рваться к недостижимому, недоступному и безграничному? Все равно ведь, должно быть, не суждено мне вырваться из этой пустыни. Заколдованный круг! Недаром, знать, маленький легионер столько говорит о магии. А вы, мистер Ковач, что думаете, выберусь я отсюда, выскочу из этого круга?

Моя б воля, давно бы уже выскочил отсюда и на первом же такси летел в Тбилиси. Однако я стою здесь и не могу иначе. А все потому, что связан контрактом, по которому мне причитается еще целых 20000. Что ни говори, круглая сумма! 20000 долларов, ни больше, ни меньше – это героин, много героина и аудиенция с Господом Богом. Это тот самый исключительный случай, когда можно запастись героином даже на черный день. А когда у тебя отложен героин на черный день, тебе спокойно-преспокойно, как бабушке, наварившей на зиму вдоволь варенья. Две вещи по-настоящему потрясают мое воображение: карманы, полные героина, и моральный закон во мне. В такие мгновенья ты сплошная мораль, ходячий нравственный урок и притча. А глаза твои полны загадками, как Библия.