— Последнее время я очень много об этом думала и пришла к выводу, что все пережитое мной случается и с другими, только они либо не осознают реальность происходящего, либо, как я, боятся об этом говорить. В любом случае прослеживается прямая зависимость подобных ситуаций от психоэнергетического состояния человека и напряженности его внутренней жизни…
— Слушай, Машк, — прервала подругу Анна, — ты еще не начинала рассказывать, а я уже устала от твоего наукообразия. Не могла бы ты просто, по-человечески…
— Ладно, что с тебя взять, — согласилась Мария Николаевна. — Это случилось месяца за полтора перед защитой диссертации. Вы с Сергеем отдыхали на юге, своих я отправила в деревню, а сама работала от зари до зари. Времени оставалось очень мало, руководитель торопил, а мне искренне казалось, что все три года работы над темой пошли коту под хвост. Ничего нового о философии киников я сказать не могла, и, как ни старалась найти свой подход, получалась одна академическая жвачка. Все написанное мною казалось многократно уже читаным-перечитаным и навевало откровенную скуку.
— А почему ты взяла такую экзотическую тему? — Анна сняла кофе с огня, вынула из буфета чистые чашки.
— И вовсе она не экзотическая, просто меня с университетских времен интересовала фигура Диогена Синопского. Кругом полным-полно народу, кто обличает человеческие пороки, но лишь единицы живут по проповедуемой ими правде. Мне хотелось понять этого человека, добраться до причин его поведения, шокировавшего добропорядочное общество. Но старания мои ни к чему не приводили, диссертация была откровенным набором общих мест. В какой-то момент я даже решила отказаться от защиты — так тоскливо и пусто было на душе.
Как сейчас помню: стоял жаркий августовский вечер, над городом с раннего утра висел зной. И еще ветер, сильный южный ветер — он сводил меня с ума, нагнетая в опустевшие улицы обморочную духоту. Представляешь, в воздухе буквально физически ощущалась какая-то нервическая напряженность, казалось, еще немного — и мир расколется, изойдет мириадами маленьких молний. Хотелось дождя, хотелось тропической грозы, и уже одно ее ожидание сводило с ума. Нервы мои были на пределе, бесплодные искания иссушили мозг. Ничтожная, высосанная из пальца диссертация лежала передо мной на столе, и я готова была разорвать ее в клочки. С этим намерением я и поднялась со стула, мельком взглянула в раскрытое окно. Бесконечный, выматывающий день угасал, и вдруг я поняла, что, как в омут, падаю в сон. Единственное, что я успела сделать, это шагнуть к дивану и опуститься на него. В следующее мгновение я уже спала…
Но нет, это был не сон! — Мария Николаевна затушила сигарету, пододвинула к себе чашку с дымящимся кофе. — Сначала мне даже показалось, что я умерла, — продолжала она, размешивая ложечкой сахар. — Стоило голове коснуться подушки, как я ощутила во всем теле удивительную легкость, способность летать. И действительно, плавно, почти незаметно, я как бы всплывала к потолку и в то же самое время видела себя лежащей в глубоком забытьи. Мне вовсе не было страшно, как не было себя жаль, и к той, оставшейся на диване, я, в общем-то, не испытывала никаких чувств. Мной владел восторг. Стены комнаты сами собой перестали существовать, я летела, наслаждаясь свободой, и даже не заметила, как какой-то новый мир начал окружать меня, сделался физически плотным и ощутимым, и я вдруг увидела, что иду берегом ласкового лазурного моря. Ноги мои утопали во влажном песке, их лизали набегавшие волны ленивого прибоя. Полоса девственного пляжа была на удивление широка, и за ней, повторяя изгибы берега, стояли на небольшом возвышении красные от заката сосны. Запах моря смешивался с ароматом нагретой хвои, и от этого особенно остро и жадно хотелось дышать и жить. Удивительные, полированные временем камешки просвечивали через изумрудную, хрустальной прозрачности воду, и маленький крабик боком бежал передо мной, будто указывая дорогу. Метрах в ста от себя я видела остов выброшенного на берег, вросшего в песок корабля. Его крутобокие деревянные шпангоуты напоминали ребра какого-то доисторического животного, обессилевшего в двух шагах от такого желанного моря. Я была совершенно одна под бесконечно высоким, начавшим уже пропитываться густыми вечерними красками небом. Где-то далеко кричали чайки, шептались набегавшие на берег волны, и звуки эти удивительным образом усиливали чувство охватившего меня покоя. Всем своим существом я принимала гармоничность окружавшего меня мира и знала, что в нем надо жить очень просто, принадлежать ему каждое мгновение своей жизни.
Однако стоило мне миновать останки корабля, как я увидела сидевшего на песке и смотревшего в бескрайний простор моря человека. Он был худ, черен от солнца, в его густой бороде проступило серебро, а длинные курчавые волосы спускались на плечи. Заметив меня, мужчина повернулся и, так же как раньше на море, принялся смотреть в мою сторону. Увязая по щиколотку в нагретом за день песке, я подошла, опустилась на колени. Легкая тонкая туника не мешала теплому ветерку ласкать мое тело. Мужчина продолжал молча меня разглядывать. Было удивительно видеть яркие синие глаза на загоревшем до черноты лице. Эти глаза жили своей внутренней жизнью. Наконец он улыбнулся, сказал просто, как если бы мы расстались только вчера:
«— Хорошо, что ты пришла. Я ждал тебя. Ты заметила, какое сегодня тихое море?
Я ничего не ответила, и молчание мое было совершенно естественным. Волны за моей спиной шелестели песком, и запах моря был запахом времени. Я чувствовала себя свободной.
— Я Диоген из Синопы, — продолжал мужчина, все так же улыбаясь. — Люди, следуя Платону, зовут меня собакой, потому что они не так честны и свободны, как я. Мне их не жаль. Счастье в том, чтобы постоянно быть радостным и никогда не горевать, но они этого не понимают. Обо мне рассказывают много непристойных небылиц, и большинство из них — грязная правда. Если хочешь, можешь уйти — я пойму.
Я не двинулась с места. Мне показалась, что в его ясных синих глазах мелькнуло нечто схожее с благодарностью.
— Возможно, это скверно, но как еще скоту сказать, что он скот, — остается только показать ему в зеркале скота. Я и есть это зеркало, и они злятся, хотят меня разбить. Голая правда — вещь отталкивающая, как обнаженная старуха. Но ведь я не виноват, что любая власть порочна, а порок властолюбив.
— Ты так считаешь? — Я села рядом с ним на песок, мы оба смотрели в море.
— Аксиомы не требуют доказательств. Власть порочна хотя бы потому, что она собирает вокруг себя тех, кто по бездарности не знает другой дороги к возвышению. Философ и поэт сторонятся ее, они прокладывают путь работой собственной души. Тот, кто стремится к власти, ее же над собой и признает. Сын менялы, я всю жизнь переоцениваю ценности, отбрасываю в сторону подделки…
— А этот шрам? — Я протянула руку, провела пальцем по его худой щеке.
— О, это пустяки… Однажды на площади у рынка я крикнул: „Люди!“ Народ сбежался. Я погнал их палкой, сказав: „Я звал людей, а не мерзавцев!“ Когда же сын Гетеры стал кидать в толпу камнями, я его остановил: „Берегись попасть в отца!“ Впрочем, шрамы по большей части у нас внутри…
