Через два месяца девочку отправили в закрытую школу. Единственное, что ей удалось отстоять, это своих собак — левретку Нелли и двух полугодовалых щенков-терьеров Тэвиша и Снапа, которых собирались после ее отъезда отправить в приют. Мать, обремененная свалившейся на нее ответственностью, в конце концов, разрешила дочери взять их с собой — главное, чтобы не путались под ногами.
В школе Рене нравилось — ей с детства нравилось учиться. Как и все, она ходила на тайные ночные сборища в чьей-нибудь комнате, где верхом шика было выкурить запрещенную в школе сигарету или выпить пару коктейлей, ездила с появившимися у нее подругами на вечеринки и танцы — и, как и все, целовалась с мальчишками, уединившись в уголке во время вечеринки. Не потому, что этого так уж хотелось, а потому, что так делали все — и потом по секрету делились своими «победами» с подругами.
Впрочем, особым успехом у противоположного пола она не пользовалась. Не очень красивая, слишком серьезная, а главное — в ней не чувствовалось того невидимого, но ясно различимого любой особью мужского рода призыва, который и делает девушек привлекательными в глазах их сверстников.
Рене еще не исполнилось восемнадцати, когда, приехав домой на каникулы, она впервые увидела Виктора Торрини — человека, который всего за год из младшего менеджера стал референтом и правой рукой ее матери. Возможно, бабушка была права — матери действительно недоставало деловой хватки — зато она сумела найти человека, у которого этой хватки было с избытком.
Он почти каждый день бывал у них в доме, и то, что для матери стал не только референтом, Рене поняла почти сразу. Саму Рене он почти не замечал, ограничиваясь формальным приветствием и иногда двумя-тремя репликами в застольной светской беседе.
Незадолго до выпускных экзаменов Рене спешно вызвали домой. Войдя в кабинет матери, она сразу поняла, что случилось что-то страшное — ее мама, всегда такая молодая и красивая, за несколько месяцев исхудала и постарела лет на двадцать.
Приговор врачей был беспощаден — рак груди с метастазами в легких.
Фирма находилась в процессе реорганизации, тщательно подготовленной и продуманной и требовавшей крупных капиталовложений. В банках были взяты краткосрочные кредиты, которые продлевались по мере необходимости, но в случае смены руководства банки могли отказать в дальнейшем кредитовании — это было очевидно, так же, как и то, что мадам Перро не проживет больше полугода. Значит, за это время следовало найти другого руководителя, чья кандидатура была бы приемлемой для банков, и при этом способного продолжить реорганизацию.
Разумеется, всем этим требованиям удовлетворял Виктор, но «Солариум» был семейным предприятием, и возглавить его мог только член семьи. Поэтому оставался лишь один выход — Рене должна была выйти за него замуж. Впрочем, пока достаточно было ограничиться помолвкой, о которой следовало объявить как можно быстрее — до того как известие о болезни матери невесты просочится в прессу.
Виктор тоже присутствовал при разговоре — молча стоял лицом к окну и барабанил пальцами по подоконнику. Рене сразу поняла, что ему не по себе и он не слишком рад возникшей ситуации.
Неделю она провела дома: принимала поздравления, с улыбкой фотографировалась для прессы — и только по ночам, закрывшись у себя в комнате и уткнувшись лицом в теплую собачью шерсть, давала волю слезам. Только с ними можно было быть самой собой — они не могли говорить, но сочувствовали и понимали, как ей плохо.
Через неделю она вернулась в школу, уже официальной невестой Виктора Торрини — чтобы сдать выпускные экзамены и выслушать многочисленные (и не всегда искренние) поздравления подруг. Такой красавец-жених, как Виктор, не мог не вызвать их зависти.
Самой Рене казалось, что ее жизнь кончается — точнее, уже кончена. Раньше, как и большинство девушек, она мечтала, что когда-нибудь выйдет замуж, и надеялась, что найдется кто-то, кому будет интересна она — не бесплатное приложение к фирме, не наследница — а она сама, Рене Перро. Но теперь всем этим мечтам пришел конец: то, что происходило, было сделкой — всего лишь сделкой, призванной обеспечить процветание фирмы.
Когда она вернулась домой, Виктор уже жил там, заняв комнаты ее отца, примыкавшие к кабинету. Было решено, что до замужества она будет продолжать жить у себя — на третьем этаже, в бывшей детской — а потом переберется этажом ниже, в апартаменты, которые когда-то занимала ее мать.
Мама к тому времени была уже в больнице. Она прожила еще две недели, почти не приходя в себя.
На похоронах они стояли рядом, принимая соболезнования — высокий мрачноватый красавец и худенькая девушка в трауре.
Они жили в одном доме, но мало общались — Виктор был занят делами фирмы, а Рене предпочитала сидеть у себя в комнатах, в своем маленьком мирке, где жили ее собаки, стояли знакомые с детства вещи, где все было мирно и уютно. Встречались они лишь за ужином, кроме тех случаев, когда, примерно раз в месяц, он уезжал на уик-энд к своей матери, живущей где-то на севере Италии.
Рене могла бы привязаться к нему, даже полюбить — если бы он был добр к ней, проявлял хоть малую толику интереса, сочувствия и понимания. Но она видела, что не интересует его ни как человек, ни как женщина. Временами ей казалось, что она даже раздражает его, но на людях Виктор был неизменно вежлив и предупредителен.
Естественно, она выполняла функции хозяйки дома: сопровождала его на балы и различные мероприятия, устраивала приемы — но к делам фирмы ее больше не допускали. Когда она осмелилась спросить о подробностях реорганизации «Солариума», Виктор впервые ударил ее.
Потом он долго просил прощения, обещал, что больше не будет — а у нее в душе было лишь чувство недоумения и безмерной обиды — даже не на него, а вообще: как же так, она ведь все сделала правильно, она четко выполняет условия соглашения!
С тех пор раздражение, которое она в нем чувствовала, иногда прорывалось — в ответ на какое-то случайное слово, вопрос, поступок. Потом он извинялся, но больше не обещал, что не сделает этого снова.
При людях Виктор не позволял себе ни одного грубого слова или жеста — лишь несколько человек из прислуги догадывались, что «бедненькая мадемуазель Рене» не так уж неуклюжа, и синяк на ее руке или лице вызван не ее собственной неловкостью...
Единственное, что давало ей силы жить — это сознание того, что она поступила правильно, так, как должна была поступить. А теперь этот долговязый француз своими дурацкими вопросами и замечаниями заставлял ее думать о том, о чем думать не следовало, чтобы не лишиться последней опоры.
Почему она слушала его и отвечала, вместо того чтобы просто оборвать разговор, и рассказывала то, чего не рассказывала никому и никогда? Что в этом человеке было такого, что заставляло ее делать все это? Широкий рот, который охотно и часто расплывался в улыбке — так, что невольно хотелось улыбнуться в ответ? Сочувствие в голосе? Смешно: он — нищий, вор — сочувствовал ей!
А может, это просто был первый и единственный человек, который прилепил ей на разбитое колено листик подорожника?
