Джессика промолчала и зажмурилась.
Эсме была слишком сердита и не могла уснуть, а когда она не могла уснуть, она всегда тренировалась. И вот теперь она тренировалась с досками макивара.
Доски макивара были единственным вещественным оборудованием для тренировок, которое ей позволял иметь Реймонд. Пять крепких дубовых досок, закрепленных в форме креста на дальней стене тренировочной комнаты. Их предназначение было очень простым. Эсме била по этим доскам кулаками, ступнями, коленями, локтями — всеми частями тела, какими только могла, начиная со лба и заканчивая пятками. Этим она занималась так часто, как только получалось, и старалась наносить удары как можно быстрее.
Люди, обучающиеся боевым искусствам, пользовались досками макивара или чем-то подобным уже много веков. Эти доски применяются для того, чтобы у человека загрубела кожа, чтобы онемели и в конце концов отмерли нервные окончания в тех частях тела, которыми наносятся удары, и в результате тело бойца должно само стать таким же прочным и непробиваемым, как древесина. Однако тренировки с досками макивара имеют отношение и к сознанию человека. За несколько лет работы с этими досками Эсме научилась терпеть боль.
Она уже почти целый час наносила удары по доскам. Реймонд вошел в комнату, остановился позади дочери и с испугом заметил, что на каждой из пяти темных дубовых досок остались красноречивые алые отметины.
— Эсме?
Дочь не ответила. Она продолжала тренироваться.
Реймонд стоял позади Эсме и наблюдал за ней. Он видел, как напрягаются мышцы ее спины, как она движется — грациозно и ловко. Смертельно опасно. «Ведь это странно, — подумал он, — как же можно гордиться ею и так бояться за нее».
— Прости, лепесточек, — негромко сказал он и опустил глаза. — Я не знал, что испытание окажется таким.
— Не надо извиняться, — буркнула Эсме, не глядя на отца и не прекращая тренировку.
Бум! Трах! Бах! Удар коленом, локтем, кулаком. От последнего удара одна из досок треснула.
— Ты же сам мне всегда так говорил, правда? Не надо никаких извинений.
Сказать было нечего. Реймонд беспомощно смотрел на нее. Должен ли он сказать ей, что он был изумлен тем, как повел себя Ник? Как горько он был разочарован, что после стольких лет, после тяжких трудов, предпринятых им и Эсме, Нику вздумалось отдать должность лидера какому-то новичку? Нет. Все это были просто сомнения. Ник сказал, чтобы они ему верили, и поскольку Скордж гулял на воле, сомнения стали роскошью. И все же…
— Эсме, я хочу сказать тебе, — он уставился в пол и глубоко вдохнул, — я не притворяюсь, я действительно мало знаю о магии, — осторожно сказал он. — Это лучше оставить тем, кто наделен даром, и я из-за этого не переживаю, ты знаешь. Но в свое время я был знаком с некоторыми очень могущественными людьми. Я видел Ника в деле в молодости. И твою маму. И я… — Он вдруг запнулся и снова глубоко вдохнул. — Ну вот, это я и хотел сказать. — Он пристально посмотрел на дочь. — В тебе есть кое-что особенное. Я это знаю. — Он немного помедлил. — Ладно, если этот Чарли будет новым лидером — так тому и быть. Но я тебе так скажу: у нас нет шансов снова пленить Скорджа без твоей помощи — никаких шансов. Это по-прежнему остается той целью, ради которой мы работали и тренировались, — горячо убеждал дочь Реймонд. — Для тебя это по-прежнему тот самый момент, когда нужно воспрянуть духом и расправить крылья. Поэтому, может быть, ты все-таки сейчас остановишься и отдохнешь немного? Пожалуйста.
Он умолк и стал ждать ответа, не переставая улыбаться.
Прошло несколько долгих секунд, и наконец Эсме опустила руки. Кровь на разбитых костяшках пальцев уже успела подсохнуть и постепенно исчезала: телесные раны магическим образом таяли, как всегда. Оставались только душевные. Эсме повернулась к отцу, шагнула ближе, уткнулась лицом в его широкую грудь, обхватила его руками.
Реймонд глубоко вздохнул, обнял тоненькую, натянутую, как струна, дочку и стал гладить своими большущими руками ее хрупкие плечи.
— Спокойной ночи, папа, — приглушенным голосом сказала Эсме.
— Спокойной ночи, лепесточек, — откликнулся Реймонд.
Почувствовав, что руки дочери разжались, он отпустил ее и ушел к себе.
Феликс Миддлтон — тот человек, который первым предал Братство, — стоял у себя в квартире и ждал. Квартира в Алембик-хаус была одной из самых прекрасных и дорогих в городе, и Феликсу это не нравилось. Его не слишком радовали роскошная мебель, толстые темные ковры. Открывавшаяся из окон панорама Темзы и половины Лондона даже в свете всех ночных огней, как сейчас, не доставляла Феликсу никакого удовольствия. В громадном окне помимо залитого огнями города Феликс видел и собственное отражение. Он не был расслаблен. Он не был весел, не был грустен, но он был спокоен. В конце концов, он сделал все, что мог.
Оказалось не так-то просто устроить все таким образом, чтобы после его смерти одна девушка получила немаленькое его состояние — без страха и без вмешательства властей и налоговых органов. Но Феликс и сам был не таким простым человеком. За четырнадцать лет, прошедших с тех пор, как он выбрал для себя этот путь, Феликс изрядно потрепал мировые финансовые рынки. Его битвы происходили тихо, но от этого не стали менее опустошительными. И вот теперь он ждал Скорджа и гадал, не суждена ли ему гибель. Но возможно, он мог бы искупить вину.
Феликс горько усмехнулся. Нет-нет, конечно.
Он совершил это. Он сделал немыслимое. Дав свободу Скорджу, он впустил в мир ужас. Этот ужас можно было приостановить, но одолеть окончательно — нет. Кроме того, он разрушил семью. Ему не было ни искупления, ни прощения. Он мог делать только то, что мог, старательно используя то, в чем он достиг совершенства в полную силу. И он не должен был больше совершать ошибки. Никогда.
А он и не совершил больше ни одной ошибки. Его жизнь была пустой, сухой, как песок. Но ни одной ошибки он ни разу не допустил. И извлекал из этого для себя все, что только мог.
Он смотрел на отражение в стекле: приглушенный свет зеленых стеклянных плафонов, крылатые силуэты стульев, обитых темной кожей. Дорогие красивые игрушки. Он смотрел на отражение и сквозь него — на город. Смотрел до тех пор, пока кубики льда в его стакане с виски не растаяли. И вот вдруг в одном из дальних углов комнаты зашевелилась и задвигалась сама по себе тень. Феликс стал пристально наблюдать за ней. Тень разбухла, приобрела очертания.
— Наконец-то, — сказал Феликс.
Он допил остатки виски. Обжигающая жидкость проникла в желудок. Феликс поставил стакан на стол. Скривив губы в горькой и мрачной усмешке, он повернулся к своему страшному сну.
— Уже почти пятнадцать лет ты мне снишься, — сказал он. — Каждую ночь — один и тот же сон. И каждое утро, просыпаясь, я понимаю, что никогда не освобожусь от тебя и от того, что мы сделали. Ну же, давай. — Феликс поманил демона пальцем. — Давай покончим с этим. Честно говоря, терять мне больше нечего.
