Он постоял немного, разглядывая свой дом. Хороший у него дом. В нем будет уютно жить настоящей семьей — если, конечно, когда-нибудь удастся уговорить Гарриет бросить журналистскую карьеру.
За спиной раздался голос:
— Так, хорошо. Можешь повернуться. Только спокойно и без фокусов.
Блейн медленно обернулся. Возле машины в сгустившихся сумерках стоял человек. В руке у него что-то блестело.
— Не бойся, я не причиню тебе вреда,— продолжал незнакомец,— Ты, главное, сам не лезь на рожон.
Одет в какую-то невиданную форму и говорит как-то странно. Непривычная интонация — жесткая, резкая, без того плавного перехода слов из одного в другое, который придает речи естественность. А что за выражения: «без фокусов», «не лезь на рожон»!
— У меня в руке пушка. Так что лучше не валяй дурака.
«Не валяй дурака».
— Вы сбежали из Центра,— догадался Блейн.
— Верно.
— Но как...
— Я всю дорогу ехал с вами, прицепился под машиной. Глупые копы не додумались там проверить.— Человек пожал плечами,— Вы ехали дольше, чем я предполагал. Я чуть было не соскочил на полпути.
— Но при чем тут я? Почему вы...
— Вы ни при чем, мистер. Мне было все равно, с кем ехать. Я просто хотел выбраться оттуда.
— Я вас не понимаю,— сказал Блейн.— Вы же вполне могли уйти незамеченным. У ворот, например. Я ведь притормозил. Что вам мешало тихонечко скрыться? Я бы вас и не заметил.
— Скрыться? Чтобы тут же попасть копам в лапы? Стоит мне только нос высунуть — и меня сразу вычислят. По одежде, по разговору. Я и за столом веду себя не так и даже хожу не так, наверное. Я буду бросаться в глаза, как забинтованный палец.
— Понимаю. Ну что ж, раз такое дело... Уберите вашу пушку. Вы, должно быть, проголодались. Пойдемте в дом, поужинаем.
«Размороженный» сунул пистолет в карман и похлопал по нему:
— Я могу вытащить его в любую минуту, не забудьте. Так что советую не рыпаться.
— О’кей, не буду рыпаться.
А что, очень даже выразительно — «не рыпаться». В жизни не слыхал такого словечка. Но о смысле догадаться нетрудно.
— Кстати, откуда у вас оружие?
— А это пусть останется моей маленькой тайной.
6
Его зовут Спенсер Коллинз, сказал беглец. Он проспал пятьсот лет, проснулся месяц назад. Физически для своих пятидесяти пяти он в прекрасной форме. Всю жизнь заботился о своем здоровье — правильно питался, соблюдал режим, упражнял и дух и тело, обладал кое-какими познаниями о психосоматике.
— Надо отдать вам должное,— сказал он Блейну.— Вы умеете заботиться о телах клиентов. Когда я проснулся, то чувствовал лишь небольшую вялость. Но никаких признаков старения.
— Мы постоянно следим за этим,— улыбнулся Блейн,— То есть не я лично, конечно, а команда биологов. Для них физическое состояние клиента — проблема вечная. За пять веков вы наверняка сменили дюжину хранилищ, и каждый раз они усовершенствовались. Как только появлялось какое-нибудь новое изобретение, его тут же применяли и к вам.
Коллинз сообщил, что был профессором социологии и выдвинул оригинальную теорию.
— Вы извините меня, если я не буду углубляться в подробности?
— Ну разумеется.
— Они представляют интерес только для специалистов, а вы, как я понимаю, не ученый.
— Что верно, то верно.
— Моя теория касалась социального развития общества в отдаленном будущем. Я решил, что пятьсот лет — срок достаточный, чтобы стало ясно, прав я был или ошибался. Меня мучило любопытство. Согласитесь: обидно придумать теорию и отдать концы, так и не узнав, подтвердит ее жизнь или нет.
— Могу вас понять.
— Если мои слова вызывают у вас сомнения, можете справиться в Архиве.
— Я ничуть не сомневаюсь.
— Впрочем, вам к таким историям не привыкать. У вас наверняка все клиенты с заскоками.
— С заскоками?
— Ну, чокнутые. Ненормальные.
— Да, заскоками меня не удивишь,— заверил профессора Блейн.
Хотя большего заскока, чем сидеть под осенними звездами в собственном дворике, беседуя с пятисотлетним человеком, трудно себе и представить. Впрочем, работай Блейн в Адаптации, ему бы это не показалось странным. Для служащих Адаптации подобное времяпрепровождение — обычная рутина.
Но наблюдать за Коллинзом было интересно. Речь его ясно показывала, насколько изменился за пятьсот лет разговорный язык. К тому же он то и дело пользовался всякими жаргонными словечками — идиомами прошлого, которые потеряли смысл и исчезли из языка, несмотря на то что многие другие почему-то уцелели.
За ужином профессор недоверчиво тыкал вилкой в некоторые блюда, другие поглощал с явным отвращением, не решаясь, однако, их отвергнуть. Очевидно, старался по мере сил вписаться в новый для него мир.
В его манерах были какие-то нарочитость и претенциозность, лишенные всякого смысла, а в больших дозах даже и раздражающие. Задумываясь, он потирал рукой подбородок или начинал хрустеть суставами пальцев. Эта последняя привычка особенно действовала Блейну на нервы. Хотя, возможно, в прошлом не считалось неприличным во время беседы постоянно трогать себя руками. Надо будет выяснить в Архиве или спросить кого-нибудь, например ребят из Адаптации — они много чего знают.
— Если это не секрет, конечно, мне хотелось бы услышать: подтвердилась ваша теория или нет? — спросил Блейн.
— Не знаю. У меня не было возможности выяснить.
— Понимаю. Я просто подумал — может, вы спросили об этом в Адаптации?
— Я не спрашивал,—сказал Коллинз.
Они сидели в сумеречной тишине, глядя вдаль, за долину.
— Вы многого достигли за пять столетий,— проговорил наконец Коллинз,— В мое время человечество было очень озабочено проблемой межзвездных полетов. Считалось, что поскольку скорость света превзойти невозможно, то о полетах нечего и мечтать. Но теперь...
— Да, верно,— сказал Блейн,— То ли еще будет. Лет этак через пятьсот.
— Можно продолжать так до бесконечности: проспал тысячу лет, проснулся, посмотрел — и снова заснул на тысячу...
— Думаю, оно того не стоит.
— Кто бы спорил,— сказал Коллинз.
Козодой стрелой пронесся над деревьями, стремительными резкими движениями хватая зазевавшихся мошек.
— Что не меняется, так это природа,— заметил Коллинз,— Я помню козодоев...— Он помолчал немного, потом спросил: — Что вы намерены делать со мной?
— Вы мой гость.
— Пока не нагрянут копы.
— Поговорим об этом позже, сегодня вы здесь в безопасности.
