Какая-то мысль не давала ему покоя ночью, смутно припомнил – вернее, смутно заподозрил Баг, и тут же сам себе удивился: какая уж тут мысль…
Однако предощущение понимания чего-то важного и явно имеющего отношение к трагедии в семье Стаси, чего-то, что он во сне почти уж понял, да забыл в тумане утреннего недуга, продолжало, будто котенок в наглухо закрытой корзинке, царапаться в темной глубине его мозга.
Стася…
«А ведь ей теперь траур носить! — наконец сообразил Баг. — Столь утонченная ханьская семья без этого никак не обойдется». И хотя древняя система родственных трауров, исстари имевшая в Цветущей Средине силу закона, уж века два назад перестала быть обязательной и предписанные танским кодексом наказания за ее нарушение отошли в прошлое – многовековой обычай культурные люди Ордуси, особливо с ханьскими корнями, соблюдали неукоснительно. «Погоди-ка…» – принялся соображать и высчитывать Баг. Умершая Катя приходилась Стасе племянницей по женской линии. В древности траур носили только по племянницам по мужской линии, но в веке, кажется, шестнадцатом, под влиянием исконной русской культуры, к женщинам более уважительной и бережной, женские линии были тоже включены в этот круг, только траур предписывался уменьшенный на две степени относительно мужских. «Да-да, конечно… Была б нормальная голова – вмиг сообразил бы, а сейчас… три Яньло повсеместно! По незамужним дочерям братьев ханьцы носили траур цзи, он длится год. Значит, по незамужним дочерям сестер получается траур дагун, то есть пять месяцев… Гуаньинь милосердная!»
Это значило, что их свадьба со Стасей откладывалась по крайней мере на пять месяцев. Что там свадьба – покуда длится траур, любая радость невместна! Поступить иначе – немыслимо. Гармоничным соблюдением церемоний сильна Поднебесная.
Баг сам, своей волею, некогда относил по матушке Алтын-ханум полный трехлетний чжаньцуй с тяжелым посохом[28]… Потому что любил.
Охо-хо…
Но была еще какая-то мысль, не про траур. Ночная мысль, улетевшая вместе со сном. Что-то такое в квартире Гуанов-Ци… Что это было? Что?
Баг снял с груди Судью Ди, поднялся и, голый по пояс, направился на террасу. Следовало поторопиться изгнать из организма остатки продуктов распада эрготоу: должно было без опоздания прибыть в Храм Света Будды на утреннюю медитацию. И еще попросить братию поминать в своих молениях Екатерину Ци.
Охо-хо…
А после – Управление внешней охраны и коварный предприниматель Обрез-ага.
Хотя за первичный допрос последнего Баг был спокоен: Яков Чжан уже вполне возмужал для того, чтобы провести его без осечек.
Сырой воздух окатил обнаженную кожу словно миллиардом аккуратных зябких иголочек разом. За ночь дождь иссяк, но серые тучи нависали по-прежнему. Баг по привычке глянул на соседнюю террасу справа, но терраса уныло пустовала. Не было там ставшей Багу за летние месяцы привычной фигуры сюцая Елюя. Не было, и невесть когда он появится, и появится ли вообще…
Баг решительно ступил на мокрые плиты. Судья Ди двинулся было за ним, но потом, брезгливо тряхнув лапой – мокро! – убрался обратно в комнату, развалился на пороге и принялся лениво лизать живот.
Недалекий колокол на Часовой башне взялся отбивать время.
Храм Света Будды,
часом позже
Отрешившись от мирского и суетного, сбрив щетину и пожевав ароматной смолы, дабы отбить несообразный во храме дух гаоляновой самогонки, Баг предстал пред очи великого наставника Баоши-цзы. У врат Храма Света Будды его с поклоном встретил новый послушник по имени Шoy-цзи[29]— совсем мальчик, розовощекий, с просветленным взором, по-детски слегка нескладный и очень высокий.
Сидя на циновке напротив великого наставника и мысленно читая «Алмазную сутру», Баг ощутил долгожданный покой, сердце его сделалось спокойным и уравновешенным, — казалось, Баг взмыл в необозримые выси, далеко-далеко, за пределы рождений и смертей, приблизился к безграничному блаженству так близко, что вот, протяни только руку и коснешься извечного и останешься с ним навсегда.
Время пролетело незаметно. Присутствовавшие на утренней медитации стали подниматься на ноги и проходить мимо Баоши-цзы, почтительно кланяясь ему. Великий наставник отвечал им исполненными благости кивками, а некоторых одаривал краткими речениями. Баг слегка помедлил, наслаждаясь последними мгновениями тихой благодати, и приблизился к наставнику в числе последних.
Баоши-цзы, шевельнув роскошной рыжей бородой, проницательно взглянул на него и произнес:
— Еще в древности было так, что люди, улучшая видимость, ухудшали сущность и стремились к внешнему, пренебрегая внутренним.
Затем он величаво кивнул почтительно стоявшему поодаль послушнику Да-бяню. Когда тот споро приблизился, Баоши-цзы повелел тотчас же принести лист бумаги, тушь и кисть, а когда требуемое было доставлено, великий наставник закрыл глаза на время, потребное, чтобы вскипятить четверть шэна воды, и потом, не отрывая кисти от листа, начертал гатху, которой и одарил Бага.
Баг почтительно принял тонкий желтый лист. Гатха гласила:
Кто в этой жизни добрым был – в будущей станет божеством.
Кто в этой жизни зло творил – в ад попадет или родится шелудивым псом.
Безвинных тварей не убий, лечи недужных, старым помоги.
Позор и слава, счастие и горе – всему мерилом лишь поступки наши.[30]
— Ты и сам все это знаешь, сыне, — мягко улыбнулся великий наставник. Помедлил. — Ступай.
В очередной раз поразившись удивительной прозорливости великого наставника, способного, казалось, проникнуть в самые потаенные мысли и, найдя сообразные, исполненные смысла слова, направить, укрепить и рассеять сомнения, Баг низко поклонился Баоши-цзы, бережно сложил ароматный лист и убрал за пазуху. Великий наставник, лишь взглянув на Бага, своей гатхой сумел исчерпывающе ответить на невысказанный вопрос: отчего бывает так, что умирают маленькие невинные дети, всего несколько дней радовавшие своими криками этот прекрасный мир? Вопрос нелепый и даже неуместный, Баг и сам знал. Но чувства не могли с таким ответом смириться. Баоши-цзы одним росчерком кисти подтвердил: карма неумолима, и если дети умирают во младенчестве, значит, деяния предыдущих рождений настигли их, ибо таково положенное воздаяние, причины коего они создали сами и только сами. Ибо у кармы, как и у камня, нет чувств и сострадания, ей неведомо человеколюбие и проистекающее из него стремление простить.
