Я сел, вытащил нож, отрезал кусок себе, потом Иуалату, Усуркуну и Инхапи. Мы ели с жадностью. Жир, падавший на угли, взрывался крохотными фонтанами огня.
Масахарта притащил из темноты кувшин с пивом величиной с ведро и занялся остатками ягненка. Сделав большой глоток, я передал сосуд Иуалату и сказал:
– Завтра покинем удел Хиана. Пойдем дальше гор, искать тех шаси, что спешат на помощь хека хасут.
– Одни? – спросил Усуркун, принимая пиво от Иуалата.
– С чезетом Хем-ахта.
– Да пожрут его теен и кажжа! – произнес Иуалат. – Корм гиены! Этот Хем-ахт много взять не даст.
– Шкуру с козы можно снимать по-разному, – молвил Усуркун и, поколебавшись, все же протянул сосуд с пивом Инхапи. Потом добавил: – Много ли возьмешь с убитых воинов? Не упустить бы город! – Его глаза хищно сверкнули, когда он повернулся к Шарухену.
Инхапи промолчал, ибо был слишком молод, чтобы вмешиваться в разговор ветеранов, грабивших гиксосов, кушитов и египтян, когда его еще на свете не было. Некоторое время мы пили пиво и болтали, взвешивая надежды на добычу – где она будет обильней, в долинах Джахи или за стенами Шарухена. Наконец Иуалат мудро заметил, что за стены нужно еще попасть, не потеряв при этом голову, а перерезать шаси в поле неизмеримо легче. Пиво тем временем кончилось, Масахарта обглодал ягненка до последней косточки, и мои соратники легли наземь у погасшего костра.
Все, кроме Инхапи – он сидел, уставившись в угли, играя коротким бронзовым мечом. То ли ему было неуютно среди нас, то ли что-то мучило его, а спросить лазутчик не решался. Пребывая в теле, лишенном ментального дара, я, однако, не потерял способностей к эмпатии и чувствовал сейчас Инхапи как напряженный лук с растянутой тетивой.
Он пробормотал:
– Позволишь ли говорить, мой господин?
– Да.
– Видит Маат*, что слова мои истинны: я – потомственный воин. Ини, мой почтенный отец, был из Стражей Западной пустыни. Я вырос между пальмой и песком и в детстве метал не камни, а дротики. Моя мать… – рука его коснулась губ знаком скорби, – Мерит, моя мать, ушла в поля Осириса, когда я увидел третий разлив Хапи. У нас была служанка из твоего народа, господин, старая женщина-мешвеш*. Она вырастила меня.
Я прищурился:
– Намекаешь, что сердце твое крепко, как у жителя песков?
Инхапи сделал жест отрицания:
– Сердце мое крепко – пусть я останусь без погребения, если лгу! – но сказать я хочу о другом. Когда я был мал, Шешала, та женщина из людей пустыни, учила меня своим словам. Кое-что я помню… Теен и кажжа – это ведь Демоны Песков? Кажжа – демон сухого песка, теен – зыбучего, а еще есть чиес, демон пещер и трещин в скалах… Так?
– Так. Это все, что ты хотел мне сказать?
– Нет. Я… – Он смутился. – Я понимаю смысл твоего имени, господин. Шешала говорила, что так называют великих вождей и чародеев и что в пустыне Запада они были всегда. Во все времена, даже во время Снофру и Хуфу, строителей пирамид. Они, эти вожди, передают друг другу свое ка, дух Гибли… – Сделав наузу, Инхапи спросил: – Так ли это?
Я молчал. Того умирающего юношу, в которого я вселился семнадцать лет назад, звали Аупутом, но, исцелив телесные раны своего носителя, я назвался Гибли. Я всегда Гибли, во всех эпизодах своей мниможизни в прошлом – такова дань традиции. Я выбрал это имя на заре времен, когда ливийцы еще не пришли в пустыню, да и самой пустыни еще не было, и с той поры ношу его в каждом из десятков моих воплощений. Постоянство имени – важный знак; с одной стороны, оно позволяет отделить Андрея Ливийца от ливийца Гибли, с другой – перебросить мосты между всеми Гибли, которыми я был и буду. Об этих моих ипостасях ходят легенды среди людей пустыни, но я не знал, что их уже повторяют в Обеих Землях.
– Так ли это? – снова прошептал Инхапи, глядя на меня со смесью ужаса и восторга. – Верно ли, что твое ка вновь и вновь приходит с полей Иалу*, даруя избранным тобой мудрость, мощь и силу?
– Почему ты так решил, Инхапи?
– Потому что сам Великий Дом, сын Гора, слушает твои советы. Потому что ты один из всех людей пустыни смог подняться высоко в Та-Кем. Потому, что ты читаешь знаки папирусов, как Тот*, писец богов, и бьешься с врагами, как Львиноголовая Сохмет. Потому что я видел, как ты сражался под Аварисом. Он был не прав, под Аварисом мне крупно не повезло. Там погибла Небем-васт, когда сорок гиксосских колесниц обошли моих ливийцев с фланга, растоптали египетских лучников и, ворвавшись в наш лагерь, устроили кровавое побоище среди поваров, погонщиков, танцовщиц, арфисток и певиц.
Помрачнев, я бросил взгляд на юное лицо Инхапи и молвил:
– Ты ждешь ответа, сын Ини? Его не будет. Мой дух, мое ка подсказывает мне, что истина не для твоих ушей. Даже жрецы не ведают путей Осириса и способов, какими он перемещает души меж миром мертвых и живых. Это тайна, тайна для всех живущих в твоем мире и в будущих мирах, которые придут ему на смену. Разве не страшно прикоснуться к ней?
– Страшно, – с содроганием подтвердил он. – Но ты уже ответил, господин. Я… – Голос его замер в нерешительности.
– Чего же еще ты хочешь?
– Стать послушным твоему зову. Есть из твоих рук, как ел я в этот вечер. Носить за тобой что прикажешь – меч, опахало, табурет. Быть спутником твоим, учиться у тебя и унаследовать песчинку твоего могущества.
Я выдавил улыбку и хлопнул его по плечу:
– Унаследуешь, клянусь Демонами Песков! Непременно унаследуешь, если ты т о т Инхапи!
Он лег на землю, повозился, устраиваясь поудобнее, и заснул.
Вот юноша, жаждущий силы и власти, подумалось мне. Неглупый юноша и очень смелый, если, преодолев страх потустороннего, он говорил со мною так, как говорил. Но даже самым умным, самым смелым в этих временах не оценить масштабов своего несчастья. Осознание придет позже, в Эпоху Взлета, с началом зрелости, когда поймут, что даже великая жизнь, жизнь гения, творца, пророка, трагически коротка и заканчивается дряхлостью, старческой немощью и неизбежной смертью. А пока… Пока людей поддерживает вера – в поля Иалу, в Элизиум, в рай, где праведным будет даровано вечное счастье. Стоит ли разрушать эти иллюзии?
Мы выступили рано утром и к полудню уже миновали Шарухен. Городская стена восьмиметровой высоты была сложена из необработанных бурых камней и охватывала территорию с четверть квадратного километра. На стене торчали мрачные горбоносые воины в кожаных шлемах, кто с луком, кто с копьем, провожавшие нашу колонну руганью и непристойными жестами. Было их не так уж много, да и сам Шарухен, в понятиях более цивилизованной эпохи, являл собою не город, а городишко с десятком тысяч жителей, если не считать предместий. Но за полтора тысячелетия до новой эры он мог соперничать с любым из крупных финикийских поселений, с Тиром, Библом или Сидоном, площадь которых была почти такой же. Конечно, эти портовые города были богаче и многолюднее, зато Шарухен лежал в уникальном месте, между пустынным гористым Синаем и плодородной Палестиной. Важный стратегический пункт, который не обойдешь, не объедешь; для Египта – ключ к Палестине и Азии, для Азии – ключ к Египту.
